В : Второе отношение мысли к объективности I Эмпиризм

§ 37

Потребность, с одной стороны, в конкретном содержа­нии в противовес абстрактным теориям рассудка, который своими собственными силами не в состоянии переходить от своих всеобщностей к обособлению и определению, и потребность, с другой стороны, в прочной опоре, которая исключала бы возможность все доказывать в области и по методу конечных определении, привели к эмпиризму, ко­торый, вместо того, чтобы искать истинное в самих мыс­лях, хочет черпать его из опыта, внешней и внутренней данности.

Прибавление. Эмпиризм обязан своим происхождением указанной в предшествующем параграфе потребности в конкретном содержании и прочной опоре— потребности, которая не может быть удовлетворена абстрактной рассудочной метафизикой. Что касается конкретности содержания, то здесь необходимо главным образом, чтобы предметы сознания были познаны как определенные в себе и как единство различных определении. Но это, как мы ви­дели, отнюдь не дело метафизики рассудка, рассудочного принципа. Чисто рассудочное мышление ограничено фор­мой абстрактного всеобщего и не в состоянии перейти к обособлению этого всеобщего. Так, например, прежняя метафизика ставила себе целью узнать посредством мыш­ления, что именно составляет сущность пли основное опре­деление души, и ее вывод гласил, что душа проста. Эта приписываемая душе простота понималась здесь в смысле абстрактной простоты, исключающей различие, которое как сложность признавалось основным определением тела и затем материи вообще. Но абстрактная простота есть очень скудное определение, которым отнюдь нельзя объять богатства души и том более духа. Так как, таким образом, абстрактное метафизическое мышление оказалось недостаточным, то вынуждены были искать спасения в эмпирической психологии. Точно так же обстоит дело и с рациональной физикой. Когда она говорила, например, что пространство бесконечно, что природа не делает скачков и т.д., то это было совершенно неудовлетворительно в сравнении с многообразием и жизнью природы.

§ 38

Эмпиризм имеет, с одной стороны, общий источник с самой метафизикой, для которой подтверждением ее определений (как предпосылок, так и определенного содер­жания) также служат представления, т, с. содержание, имеющее своим источником опыт. С другой стороны, еди­ничное восприятие отлично от опыта, и эмпиризм возводит содержание восприятия, чувства и созерцания в форму всеобщих представлений, положений, законов и т. д. Это происходит, однако, лишь в том смысле, что эти всеобщие определения (например, сила) по должны иметь никакого другого самостоятельного значения, кроме того значения, которое получается из восприятия, и никакая другая связь, кроме той, которую можно доказать в явлении, не может считаться оправданной. Прочную опору с субъек­тивной стороны эмпирическое познание имеет в том, что сознание обладает в восприятии своей собственной непо­средственной данностью и достоверностью. Примечание. В эмпиризме заключается великий принцип, гласящий, что то, что истинно, должно быть в действительности и наличествовать для восприятия. Этот прин­цип противоположен долженствованию, которым тщесла­вится рефлексия, презрительно противопоставляя дейст­вительности и данности некое потустороннее, которое якобы пребывает и существует лишь в субъективном рас­судке. Подобно эмпиризму философия также познает (§ 7) лишь то, что есть; она не признает ничего такого, что лишь должно быть п, следовательно, не существует. С субъективной стороны следует также признать важность заключенного в эмпиризме принципа свободы, со­гласно которому человек должен сам видеть, должен сам присутствовать в том, что он признает достоверным в своем знании. Последовательное проведение эмпиризма (по­скольку он ограничивается со стороны содержания ко­нечным) отрицает вообще сверхчувственное или по край­ней мере познаваемость и определенность последнего и оставляет за мышлением лишь абстракцию, формальную всеобщность и тождество. Основная ошибка научного эм­пиризма состоит всегда в том, что он, пользуясь метафизическими категориями— материя, сила, одно, многое, всеобщность, бесконечность и т.д.—и руководствуясь такими категориями, пользуясь формами умозаключе­ния и исходя из них как из предпосылок, не знает при этом, что он сам содержит в себе метафизику, сам зани­мается ею; он, таким образом, пользуется этими катего­риями и их сочетаниями совершенно некритично и бес­сознательно.

Прибавление. От эмпиризма исходил клич: перестаньте вращаться в пустых абстракциях, смотрите открытыми глазами, постигайте человека и природу, как они предстоят перед вами здесь, пользуйтесь настоящим моментом! Нельзя отрицать, что в этом призыве заключается существенно правомерный момент. «Здесь», настоящее, посюсто­роннее должно заменить собой пустую потусторонность, паутину и туманные образы абстрактного рассудка. Этим приобретается также прочная опора, отсутствие которой чувствовалось в прежней метафизике, т. е. приобретается бесконечное определение. Рассудок выделяет лишь конечные определения; последние лишены в себе устойчивости, шатки, и возведенное на них здание обрушивается. Ра­зум всегда стремился к тому, чтобы найти бесконечное определение, но тогда было еще невозможно найти это бесконечное определение в мышлении. И это стремление ухватилось за настоящий момент, за «здесь», за «это», которые имеют в себе .бесконечную форму, хотя и не в ее истинном существовании. Внешнее есть в себе истинное, ибо истинное действительно и должно существовать. Бесконечная определенность, которую ищет разум, существует, таким образом, в мире, хотя она и суще­ствует не в своей истине, а в чувственном единичном образе.

Далее, согласно воззрению эмпириков, именно восприя­тие есть форма постижения внешнего мира, и в этом со­стоит недостаток эмпиризма. Восприятие как таковое всег­да есть нечто единичное и преходящее; познание, однако, не останавливается на нем, я в воспринятом единичном оно отыскивает всеобщее и пребывающее, и это составляет пе­реход от простого восприятия к опыту. В опыте эмпиризм пользуется преимущественно формой анализа. В восприя­тии мы имеем многообразное конкретное, определения ко­торого мы должны разобрать подобно тому, как снимают слои с луковицы. Это расчленение имеет, следовательно, тот смысл, что мы разъединяем сросшиеся определения, разлагаем их и ничего к ним не прибавляем, кроме субъ­ективной деятельности разложения. Анализ есть, однако, переход от непосредственности восприятия к мысли, по­скольку определения, объединенные в анализируемом предмете, получают скорму всеобщности благодаря тому, что их отделяют друг от друга. Эмпиризм находится в заблуждении, полагая, что, анализируя предметы, он остав­ляет их такими, каковы они есть, тогда как на самом деле он превращает конкретное в нечто абстрактное. Благодаря этому получается, что живое умерщвляется, ибо живо лишь конкретное, единое. И однако, это разделение дол­жно совершиться для того, чтобы мы достигли познания, и сам дух есть разделение в себе. Это, однако, лишь одна сторона, а главным является объединение разделенного. Так как анализ не идет дальше ступени разделения, то к нему применимы слова поэта:

Что в химии зовется, как на грех,
Enclieiresin naturae — просто смех.
Знакомы части ей, известен ли предмет?
Безделки в нем, духовной связи, нет .

Анализ исходит из конкретного, и обладание этим ма­териалом дает ему большое преимущество перед абстракт­ным мышлением прежней метафизики. Анализ устанавли­вает различия, и это очень важно; но эти различия сами в свою очередь представляют собой лишь абстрактные определения, т. е. мысли. Так как эти мысли признаются тем, что предметы суть в себе, то перед нами снова пред­посылка прежней метафизики, утверждающая, что истин­ное вещей лежит именно в мышлении.

Если, далее, мы теперь сравним точку зрения эмпиризма с точкой зрения прежней метафизики относительно содержания, то мы должны сказать, что, как мы раньше видели, последняя имела своим содержанием всеобщие предметы разума: бога, душу и мир вообще. Это содержа­ние заимствовалось из представления, и задача философии состояла в сведении этого содержания к форме мыслей. Точно так же обстояло дело со схоластической филосо­фией; для последней принятым наперед содержанием слу­жили догматы христианской церкви, и ее задача заклю­чалась в более точном определении и систематизации этого содержания посредством мышления. Но совершенно дру­гой характер носит то содержание, которое служит пред­посылкой для эмпиризма. Это — чувственное содержание природы и содержание конечного духа. Здесь, следова­тельно, мы имеем перед собой конечный материал, а в прежней метафизике — бесконечный. Это бесконечное содержание делалось затем конечным посредством конечной формы рассудка. В эмпиризме мы имеем ту же самую ко­нечность формы, и, кроме того, содержание также ко­нечно. Метод, впрочем, в обоих способах философствования остается тем же самым, поскольку оба они исходят из предпосылок как из чего-то устойчивого, незыблемого. Для эмпиризма вообще лишь внешнее составляет истинное, и если он допускает существование сверхчувственного, то утверждает, однако, что познать его невозможно, и нужно держаться исключительно области восприятия. Но это ос­новное положение в его дальнейшем развитии привело к тому, что позднее назвали материализмом. Этот мате­риализм признает истинно объективным материю как та­ковую. Но сама материя есть абстракция, которая как таковая не может быть воспринята нами. Можно поэтому сказать, что не существует вообще материи, ибо она суще­ствует всегда как нечто определенное, конкретное. И од­нако, эта абстракция материи должна быть основой всего чувственного, есть чувственное вообще, абсолютная разъединенность в себе, и поэтому она есть внеположное друг другу сущее. Поскольку для эмпиризма это чувственное есть нечто данное и таковым и остается, эмпиризм есть учение несвободы, ибо свобода состоит именно в том, что мне не противостоит никакое абсолютно другое, но я завишу от содержания, которое есть я сам. С точки зре­ния эмпиризма, далее, разумность и неразумность лишь субъективны, т. е. мы должны принимать данное, как оно есть, и не имеем никакого права спрашивать о том, ра­зумно ли оно в себе и в какой мере оно в себе разумно.

§ 39

Относительно принципа эмпиризма было правильно за­мечено, что в том, что мы называем опытом и что мы должны отличать от просто единичного восприятия еди­ничных фактов, содержатся два элемента: один элемент — это сам по себе разрозненный, бесконечно многообразный материал, а другой — форма, определения всеобщности и необходимости. Эмпирическое наблюдение дает нам мно­гочисленные и, пожалуй, бесчисленные одинаковые вос­приятия. Однако всеобщность есть нечто совершенно дру­гое, чем множество. Эмпирическое наблюдение точно так же доставляет нам восприятие следующих друг за другом изменений или лежащих рядом друг с другом предметов, но оно не показывает нам необходимости связи. Так как восприятие должно оставаться основой того, что при­знается истинным, то всеобщность и необходимость ка­жутся чем-то неправомерным, субъективной случайностью, простой привычкой, содержание которой может носить тот или иной характер.

Примечание. Важным выводом из этого положения яв­ляется заключение, что правовые и нравственные опреде­ления и законы, равно как и содержание религии, пред­ставляют собой нечто случайное, и нужно отказаться от их объективности и внутренней истинности.

Скептицизм Юма, от которого исходит вышеприведен­ное рассуждение, впрочем, совершенно отличен от грече­ского скептицизма. Юмовский скептицизм кладет в осно­вание истинность эмпирического, чувства, созерцания и оспаривает всеобщие определения и законы, исходя из того, что они не оправдываются чувственным восприятием. Античный скептицизм был до такой степени далек от того, чтобы сделать принципом Истины чувство, созерцание , что он, наоборот, в первую очередь выступал против чувственного.