Переписка Гегеля с женой

ГЕГЕЛЬ - НЕВЕСТЕ Нюрнберг, лето 1811 г.

Я в мыслях своих писал тебе почти всю ночь напролет. Предметом моих размышлений были не те или иные отдельные обстоятельства наших взаимоотношений, а одна всеохватывающая мысль, как таковая: не делаем ли мы себя несчастливыми? Но какой-то голос из глубины моей души говорит мне: этого не может быть, этого не должно быть, это недопустимо! И этого не будет!

Однако то, что я тебе уже говорил прежде, предстает передо мной теперь как вывод: брак — это по существу религиозный союз. Любовь же для своей полноты нуждается в чем-то более высоком, чем рассмотрение ее самой но себе, ради нее самой. То, что составляет полное удовлетворение или счастье, завершают только религия и чувство долга, ибо только в них отступают в сторону индивидуальные черты бренного существа, которые могут быть лишь помехой действительности, остающейся несовершенной и незавершенной, однако в ней то, что называется счастьем земным [...].

ГОРОДСКОЙ КОМИССАРИАТ НЮРНБЕРГА — ГЕГЕЛЮ Нюрнберг, 14 августа 1811 г.

Именем Его Величества короля Баварии,

высочайшим повелением от 8 августа сего года ректору и профессору Гегелю дается разрешение совершить. обручение с Марией Еленой Сузанной Тухер согласно его прошению от 1 числи сего месяца.

Королевский комиссариат города Нюрнберга,
Кракер.

ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ Гейдельберг, 29. 10. 1816.

...Вчера начал свои лекции, но, правда, с числом слушателей дело обстоит не так блестяще, как я это представлял и рисовал себе 1. Встретив не то, что я ожидал, я был если не обескуражен и растерян, то все же удивлен. На одном курсе у меня всего 4 слушателя. Паулюс меня утешил, однако, сказав, что он тоже питал и для четырех, и для пяти... В первом полугодии при своем первом появлении нужно довольствоваться этим, если вообще есть возможность читать. Студенты сначала должны привыкнуть...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ утром, 15.9.1822.

Доброе утро, дорогая Мария, привет тебе от солнечных лучей Мирисибурга, ибо это Магдебург, а дева — святая Мария, которой храм посвящен или раньше был посвящен

Прежде всего тебе надо было бы сказать поело «доброго утра», что мы прибили благополучно, я. это отчасти следует само собой; общество состояло из порядочных людей; ночью было холодно, но 4 шерстяные оболочки, сиречь сюртука, вполне сохраняли меня, так что, с трудом стянув с себя ату оболочку, я оказался в целости и сохранности. Мы приехали вчера днем а час, но из Магдебурга труднее выехать, чем в него въехать. Энергичность господина почтового президента и прусский разум еще не бросили взгляд на здешние почтовые кареты, но крайней море в том, что составляет мой интерес сейчас. Только во вторник даем карета отправляется в Кассель. Ежедневная карста, с которой я прибыл сюда, не стоит ни в кикой связи с расписанием. Оставаться здесь до вторника—это долго. Так что пока я решил, поскольку рано утром карета одет в Эрфурт, пуститься туда; как замечательно лично привезти Гете пакет, который я хотел отъехать отсюда почтой, а оттуда двинуться по большому тракту! Засим и посмотрел на почтовую карету—что за телега! И в ней было бы мили катить в Кассель — итак, решено, ехать курьерской-, однако слышу, что на такой-то карете, кибитке под открытым небом, довезут дальше. Итак, решение принято -- возвращаюсь, недолго думая, в Берлин, забираю свою карету и в полной готовности весело продолжу свое оздоровительное путешествие. И с этими радостными мыслями о скорой встрече с вами уснул и спал вполне прекрасно, но, как видишь, не так, как Петер с мыслью остаться дома, а, напротив, с мыслью хорошенько поездить. Да и в первом по было бы никакого чуда, потому что на самом деле я отправился в путь с величайшим нежеланием, с большим, чем смел сказать; и, не получи я денег, меня не так-то легко было бы побудить к этому, как бы то ни было нужно.

Между прочим, все, что .можно видеть здесь, я увидел вчера вечером: знаменитый собор — может быть, он и замечателен, сам по себе, но вся архитектура его не такой хороший замысел, как у нюрнбергских готических церквей, а нее художественные произведении, которые есть внутри, — .множество резьбы и лития, живописи и гипса — все это из рук вон плохо. Апостолов, литых Фишером, нюрнбержцем, но сравнить с нюрнбергскими2. Все предметы — просто ремесленные поделки! Самое милое, что я видел, — генерал Карно, приятный старец и француз, тот самый, знаменитый; он дружески воспринял мои приход к нему. Потом я гулял но Эльбе, проплыла флотилия из 13 гамбургских кораблей с надутыми парусами (каждый с двумя, но только на одной мачте), прекрасная река, прекрасные бескрайние плодородные равнины (здесь, а вообще между Потсдамом и Бургом, как я видел днем, запустение), еще красивее совершенно ясное небо...

Только что пришел кучер, который привез англичанина, который, по всей видимости, не англичанин, а немец, — его он должен за три дня доставить в Кассель; к нему я присоединюсь...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Кассель, 18 сентября 1822 г.

Итак, в Кассель я прибыл сегодня в 11 утра благополучно и, много побродив утром и вечером, хочу сейчас в сумерках побеседовать с тобой, дорогая, и приступить к отчету о своей жизни и путешествии... По так быстро идет оно, как я поначалу предполагая. До сих пир мне довольно-таки везло: для людей, у которых имеются деньги и которые не сворачивают с широкой дороги, мир устроен хорошо; но нужно еще, чтобы они получили «сети от своих родных; я уехал спокойно, но не могу быть совсем беззаботным, л вообще я отправился в дорогу с большим нежеланием и еду сейчас дальше только потому, что уж нахожусь в пути и так должно быть.

Но теперь к делу. Стало быть, из договоренности с англичанином, чтобы взять сюда платного кучера, ничего не вышло, так что в Магдебурге мы в понедельник днем соли на дилижанс — и в Брауншвент. Этот маршрут и Касеель самый обычный, на одну или две мили длиннее, чем тот, который я имел и виду как самый прямой, и тут всюду превосходные дороги и хорошие почтовые кареты, так что должен просить угощения у прусского почтового ведомства, на которое сердился в прошлом письме из-за других маршрутов; карета мягко выстлана, обита зеленым сафьяном и т. п. Около пяти утра во вторник прибыли в Брауншиейг. Когда предложили ехать через Брауншвtyn, мне сразу же вспомнились, что г-н уполномоченный правительства Шульц говорил мне об одной картине, которая находится здесь и сама стоит целой поездки. Поэтому мы осмотрели тамошний музой, особенно картинную галерею, и видели очень хорошие п замечательные работы. Та картина, о которой говорил. Шульц, отличается совершенно своеобразным великолепней.

Проспав вторую половину дня, но сперва осмотрев прекрасные сады, железный обелиск — в 70 пядей высоты — в память полководцев, павших в последнюю войну с французами, вечером еще скверную комедию, после десяти снова сели в дилижанс. (...) Ночь была прекрасная, ярко сияли звезды, особенно красиво взошла утренняя звезда. Теперь дном мы увидели уже другой лик природы, но тот, что раньше, не было уже бесплодных или плодородных низменностей, а дубовые рощи, горы, холмы, пологие склоны заняты полями, низины — лугами — словом, родная природа, родная для меня, потому что для тебя Берлин — родная стихия, хотя, может быть, в несколько увеличенной дозе. Стало быть, вот по такой прекрасной земле мы и ехали. Со своим англичанином, который говорит по-французски, немножко и по-немецки, я вполне сошелся; это молодой человек лет 25—26, красивый, похож на актера Блюма, но держится лучше, добродушный, хорошо обо всем осведомленный, едет из Италии в путь держит в Париж, чтобы оттуда через Милая отправиться в Константинополь, лицо частное, не слишком толст, богат, короче, таких спутников я бы желал себе наперед. В Нортхейме, куда мы прибыли вчера днем в 3 часа (вчера в среду) и где карста должна была ждать другую до 8—9 вечера, я решил, что мне трудно будет проводить третью ночь без постели и без настоящего сна; я взял курьерских — сначала дорога повела меня и Гёттппгон, в ученый Гёттипгеп; скажи только милому Шульцу, что я как ординарный берлинский профессор не нашел ничего странного в том, чтобы собраться и уехать в пять икнут, и, правда, не отряхнул прах с ног своих, выбравшись за город, но только лишь потому, что не успел набрать его. Итак, я отправился в Мюнден, куда приехал в 10. и до сегодняшнего утра, до 6, спокойно проспал в постели и наконец прибыл сюда. Очень приятная дорога. Кассель превосходно расположен на широкой равнине — Геркулеса на Виль-гельмехе'э можно видеть уже за несколько часов как ширину посреди горной цепи. И сам Кассель очень красив; улицы — одна часть —в берлинском стиле; «Луг» — это поле, похожее па Новый сад в Потсдаме, красивый зеленый газон с крепкими деревьями разных видов, в разных местах, совсем без кустарника, — так что все просматривается; очень приятно гулять здесь — в конце красивая водная гладь, с плакучими ивами на берегу, тут и там скамейки, есть я дом. где можно на вольном воздухе пить кофе, то есть цикорную бурду; уже много дней я пил ее, а не кофе — вся браунгавейгская земля залита потоками этого суррогата. Завтра пойду на Вилыельмсхе'э и в галерею; сегодня англичанин оставил меня одного в пятницу вечером 19. 9, 22.

Когда сегодня после обеда я снова отправился на ипчту, где записался на завтрашний дилижанс в Тис-гни — дальше дорога отклоняется от Франкфуртского шоссе, сворачивая ла Кобленц, — я получил твое письмо, моя дорогая, и но могу выразить тебе, какую радость опн мае доставило...

Еще немного о сегодняшнем дне; коротко обо всем сразу, иначе описание, чтобы быть достаточным, будет слишком обширным; до обеда я был в библиотеке и видел картинную галерею, самый прекрасные экспонаты которой, вместо того, чтобы вернуться сюда, отправились из Парижа в Петербург, но и осталось много привосходного. Во второй половине дня я вместо с англичанином, которого опять встретил здесь, поехал на Вильгельмсхёэ. прекрасная точка! После того как мы поднялись по 500—600 ступеням, нам стало скучно забираться еще и на Геркулеса. Это прекрасный летний дворец, где живет курфюрст, с восхитительными аллеями и прекрасным видом на Кассель н па плодородную долину в обрамлении дальних холмов. Мы пришли кстати, на обратном пути полил дождь — как paз 19 сентября - осеннее равноденствие, три года назад мы были на Рютене, дан бог, чтобы и теперь наступила такая же хорошая погода, как тогда. Тогда день свадьбы мы отпраздновали смеете, на море, на сей раз ты, верно, вспомнили об атом с детьми, а я молча, про себя...

Утром в субботу 20.9.22,

Я готов к отъезду; погода проясняется; в Кобленце или Кёлъяе надеюсь получить письмо от тебя, и Кёльн и прибуду дней через 5—6. Наконец копчу. Всем вам всего доброго!

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Кобленц, 24 свят.

Да здравствует Иммануил!

Тут сижу я, дорогая, во исполнение своего предназначения, а именно быть в Кобленце, сидеть у окна — под окном этим течет Рейп, мой любимец, рядом мост и Эрепбрейтштспн, — есть виноград—но какой! — самые сладкие и самые вкусные гроздья, — думать oбo всех пас и писать тебе. Рано утром я был на почте, но не нашел письма от тебя; надо надеюсь на письмо в Кёльне, если сюда ты уже не адресовала его и оно не найдет меня. В честь дня рождения сегодня специально выпью стакан чая в то время, как Вы будете пить за мое здоровье, значит, нужно чокнуться по всем правилам! Но для фейерверка сегодня не подходящая погода; ты же вообще будь внимательна к себе. Главное я еще не знаю, но едва ли могу сомневаться, что и ваша дорогая мама будет среди празднующих и чокающихся; поэтому и она будет заключена в том образе стола, с которым я чокаюсь. Итак, всеобщий салют, всеобщий штат!

Теперь примусь за описание путешествия. Итак, из Насселя я отбыл вечером и субботу — англичанин мой еще остался там — и вскоре оказался в компании одних земляков-немцев. было вполне уютно, по тем более ощущал отсутствие своего англичанина. Нас было шестеро (по трое на каждом сиденье), я сидел спиной [но ходу движения], один студент из Геттпнгепа владел местом № 1 напротив меня в глубине и не стронулся с места, мы сидели в тесноте, не самым лучшим образом. Вскоре подъехали к Лапу и теперь все время едем по течению этой реки; прекрасная плодородная местность! Днем в воскресенье мы были и Марбурго, горбатый университетский городок о плохенькими домами; но земля кругом и холмы очень милы. Я видел тут церкви Елизаветы в чисто готическом вкусе; на хорах католическая служба, в нефе — реформированная; :»та церковь совсем иное, чем Магдобургстсин собор, на который король наш, как говорят магдебуржцы, дал для ремонта 40000 талеров. Гробница Елизаветы вроде той, что в Магдебурге, двенадцать апостолов такой же прличпны, как и нюрнбергские, но сидящие — серебряные и позолоченные, кованая работа не очень хорошая, они богато украшены драгоценностями, но самые дорогие выломаны.

Потом дорога пошла в Гиссеп, приятный город и приятные окрестности с двумя неплохими замками по соседству. Здесь я оказался в компании с тремя со-Лрптънмп — гиссепским профессором философии Снеллем, марбургским Крейцером, родственником гей дел - и экстраординарным профессором теологии, образованным, умным и честолюбивым. Но иикиъ кислые ягоды —то два первых, ближайших ко мне, этого мне не пришлось заметить, поскольку гиссенец сразу же повел нас к вину и угощал весьма хорошим сортом. В Гиссеве была пора сворачивать в сторону тем. кто отправился во Франкфурт, среди которых не было меня, как договорено было с самого начала., тем более что в противном случаи пришлось бы дольше пробыть в прежнем обществе. Но мой коллега — учитель юношества, израелит, остался со мной; мы следовало по течению Лана. У Вейльбурга романтическое положение, прекрасная узкая долина, богатая растительностью, и красивые дома, потому что это бывшая княжеская резиденция.

К утру мы прибыли туда, а к 11 в Лимбург; из этого проклятого местечка имперская почта князей Таксис только в пять часов увезла нас прочь, несколько пассажиров присоединилось к нам, только в 2 чага мы приехали сюда. Под дождем, в кромешной тьме мы бегали между дюжиной гостиниц, пока не нашли приют, в я в эту третью ночь еще успел хорошенько выспаться, но только утром я нашел себе гостиницу, где нахожусь и теперь, — «Трех швейцарцев». Перед этим я встретил по дороге Гассе из Бонна и поговорил с ним. Все время получается много писанины, хотя и кажется, что нечего рассказывать; сообщу это для воодушевления Другу гиссенского студента, который проехал с нами несколько станций. «Прощай, — крикнул этот первому, — и сразу же напиши мне». Друг в ответ: «Что писать, мне ведь нечего тебе писать!» Л засим в сапогах со шпорами прыгнул в почтовую карету; это сын суперинтенданта.

Я вернулся с прогулки в крепость Эрспбрейтпгтеин; прекрасный вид, превосходные прочные укрепления! и отправился в каземат, где ведет хозяйство жопа каменщики, швабка, изъяснявшая мне все вещи на швабском наречии; очень неплохие помещения, кухне и безопасные для выстрелов. Но я-то промок, приходится а третий раз менять рубашку; как видишь, у меня нет недостатка в движении, даже и в добре, и все эти лишения укрепляют мои силы. Пора садиться за стол, а, хотя я и сыт виноградом, вес же буду есть с аппетитом. Завтра я попаду, наверное, в Бонн; во второй половике дня нынче идет непрекращающийся дождь, я тем временем выспался; послезавтра — в Кёльн. Куда адресовать мне Письма теперь, не могу тебе сказать; ответ на это письмо я не смогу получить раньше, чем через 12 дней, а тогда я давно уже проеду через брюсселъ; в Амстердам через Эмден, потом Гамбург... Передай привет г-ну тайному советнику Шульце, в и тот вечер я в гостях у правительственного советника Ланге...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Кельн, 28 сентября 1822 г.

Вот так я и прибыл в бывший имперский город, в старинный Кёльн. В Келецце, на котором обрывается мое последнее письмо, я пробыл еще вечер а следующее утро, по большей частя отдыхая у себя дома, — консисториальный советник Ланге, к которому адресовал меня Шульде, отсутствовал — и в нерешительности ввиду погоды я пропустил все скорые почтовые кареты, все речные дилижансы и все прочие оказии; по вечером в среду прояснело, я взял лодку и поплыл в Нейвид на прекрасном Рейне, видел геригутский сестринский дом; было слишком темно, чтобы осматривать бразильскую коллекцию принца. Самым прекрасным был вечер — прекрасный лунный блеск на 1'ейие, протекавшем перед моим окном; совы, бормота -intit которых я никогда еще и жизни не слышал, музицировали при шуме реки; утром в 8 — па родной дилижанс, улучшенное грузовое судно. Сначала можно еще Пило находиться на палубе, потом подул ветер, стало холодно, пошел дождь, потом уже без перерывов дул резкий, холодный ветер. Общество, стало быть, заперлось в каюте, среди других и студенты, которые совершал и свое путешествие по Рейну, значит, с ранцами, обтянутыми зеленой клеенкой, и с каждой стороны свисал сапог, широкие новые ремни — все в полном порядке, также и белые или скорее желтые соломенные шляпы. Так и я. б свое время путешествовал по Рейну, только с меньшим грузом, чем они, по от того не видел больше их и отставал от них в том, что не мог усвоить гордого сознания того, что путешествую но Рейну. Уже дождливая погода в Кобленце и, наконец, все эти рейнские странствия — все это отняло у меня всякий вкус к путешествиям, и если бы я не был так далеко от вас и к тому же не боялся так почтовых карет, то я живо очутился бы у вас. Ведь в конце концов я езжу но долгу и необходимости и в тысячу раз большее удовлетворение и наслаждение испытал бы, если бы мог делить свое время между занятиями и вами. Если когда-нибудь мы вместе окажемся на Рейне, я повезу тебя иначе; на воде не видно ни Рейна, ни местности Рейна потому, что но видно, как течет он среди лугов и холмов, нот его перед тобой как части картины, по видно, в чем подлинная красота его положения или течения, — местности потому, что видно только берега, границы, и в лучшем случае можно заметить, что за ними что-то красивое. В Линце. мы сошли, там я посмотрел картину, рекомендованную моли другом тайным советником Шульце, расположенную и высокой церкви, откуда далекий вид на Рейн и на прекрасную местность вокруг. При ужасной погоде мы сошли на берег в Бонне. Здесь я разыскал Вилдишманна и его зятя Вальтера, знакомого тебе черен Тибо; с первым я очень быстро нашел общи» язык, и мы для начала весьма устроили друг друга: он, соединив свои молитвы с князем Гогеило», па год вылечился от болезни злая шестилетней данности, похожей на болезнь Якоби. только в более сильной форме. Точно так же порадовал меня и Вальтер, который с сердечностью вспоминает тебя и велит передать тебе дружеский привет. Встреча эта очень ободрила меня. К этому добавилось еще и улучшение погоды, и поэтому вчера вечером я уехал в самом добром расположение духа... Бонд — горбатый, с очень узкими улочками, по окрестности, виды, ботанический сад — все это прекрасно, необычайно прекрасно; однако мне лучше быть в Берлине.

Кёльн — весьма просторный город, я сразу же отправился в собор; торжественное и изящное в нем, то есть в том, что от него осталось, — стройные пропорции, вытянутые, как если бы нужно было бы но подниматься вверх, а взлететь к небу; все это заслуживает внимания и изумления, тем более как замысел одного человека и начинание одного города; тут встречаешь иное состояний духа, другой мир, других люден, равно как в любом смысле пред глазами живо встают иные времена. Тут нет какой-либо пользы, какого-нибудь наслаждения и удовольствия или удовлетворенной потребности, но только бескрайние разгуливая по высоким залам, каждый из которых — сам по себе; залам этим нет дела до того, используют ли их люди и в каких целях; пустой оперный театр и пустая церковь — это нечто дурное, а здесь высоченный лес, и притом: лес духовный, искусный, который вырос сам для себя и таким существует; ползают ли у подножия его люди, ходят или нет, ему; это безразлично, он сам но себе есть то, что есть, он возник сам но себе: все, что бродит по нему, и все, что молится в нем, и все, что —с зеленым клеенчатым ранцем и трубкой во рту, только что не зажженной — лазает но нему, все ото вместе о пономарем теряется в нем; все что — стоит ли, ходит ли — бесследно исчезает в нем. Вдова Хирн (виноторговля), весьма живая, бодрая, настоящая кёльнская женщина, с которой я познакомился у Виндишмапиа, пригласила меня сегодня на обед; после обеда сын ее покапал мне свои собрание витражей — самое богатое, которое только есть на свете, — до ста больших окоп, 400—500 маленьких частей. И какие прекрасные витражи в большом го-боре и в других церквах. По рекомендации мадам Хири и мог осмотреть и Ливереберговское собрание, прекрасные работы, одна из них — но видимости Леонардо. Потом, пользуясь ее рекомендацией, я побывал и у проф. Валльрафа— энергичный, милый человек 75 лет! — [осмотрел] его картины — прекрасна «Умирающая Мария», меньше, чем у Буассере, он показал mhе ее еще ночью, потом он полчаса и даже дольше — ни ходит с большим трудом — водил меня по городу, но всем древнеримским campos, то есть военным лагерем; но отношению ко мне он держался очень дружески и любезно, это такой превосходный, чудесный человек!

Вот что сделал я за день — разумеется, я видел и Рейн, бесконечный ряд больших двух мачтовиков и еще несколько церквей. Завтра, в воскресенье, по-видимому в обществе молодых графов Штольберг и декана Келлермана, долголетнего их учителя, который присутствовал при смерти [старого графа] Штольберга, к осмотрю еще собор, где будет месса с музыкой, посмотрю и на другое, а завтра во второй половине дня отправлюсь в Аахен.

До сих пор, слава богу, все идет хорошо... если бы только не так далеко от вас и милых мальчиков; поцелуй их за меня...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Брюссель, 3 окт. Четверг утром,

Видишь, дорогая, я нахожусь у цели своего путешествия, то есть примерно на самой отдаленной точке его, примерно потому, что будет еще небольшая экскурсия по соседству, но главное мое направление теперь — домой, к вам; но до сих пор у меня нет иных известий от вас, кроме письма, полученного в Касселе; вчера вечером я сразу же по прибытии отправился на почту, но бюро уже было заперто; теперь через час выяснится, есть ли письма от тебя... Пока же скажу тебе только, что я устроился у г-на ван Герта, который никуда меня не отпустил, провел эту ночь у него и сейчас чувствую себя превосходно. Из Кёльна я писал тебе, В воскресенье утром я попросил показать мне еще картины Валльрафа при дневном свете; среди них главной была «Смерть Марин», несомненно того же мастера Схореля, которому принадлежит картина, подобная картине Буассере, всегда правившаяся тебе; у Валльрафа она меньше, высотой 2 пяди, но шире; донатор в одной части, как и женщина в другой, — это те же портреты и мои давние знакомые, впрочем расположение фигур, положение ложа и т. и. иное. Посетив богослужение в Кёльнском соборе и попрощавшись с милыми людьми, которые так дружески принимали меня, я после обеда поехал в Аахен в хорошей обществе пожилого англичанина, выходца из ненцев, и адвоката из Кёльна, который всегда носит на своем теле, словно Библию, «Фауста» Гёте, при этом очень простодушно нравится сам себе. Мы приехала вечером, в 10 часов. В Лахене я сначала осмотрел собор и посидел на троне императора Карла; это две мраморные плиты с двух сторон, равно как и спинка, гладкие, в полтора дюйма толщиной; они были, однако, покрыты раньше золотой пластиной с рельефными изображениями, несколько таких кусков еще сохранились. На этом троне через 300 лет после смерти императора нашел его сидящим в императорских одеждах, с короной на голове, со скипетром в одной руке, державой в другой, кажется, император Фридрих, перенес все эти вещи в имперскую казну, а останки захоронил. Я сел на этот трон, на котором короновались 32 императора, как уверял пономарь в другие, но все удовольствие было, что сам посидел на нем. Главное же, что я видел коллекцию г-иа Беттендорфа — три часа до обеда и три после; онa распродается теперь по отдельности; он сам был столь добр, что составил, мне общество. В отношении всего старонемецкого — это прямая противоположность собранию Буассере; если бы соединить их, как предполагали оба, чтобы король купил ту и другую, они составили бы самое блестящее в этой сфере искусства. У г-на Беттендорфа нет таких больших и прекрасных ван-дейков, как у Буассере, но его хемлинги такие же превосходные, по крайней мере одна картина. Некоторые фигуры на этих хемлингах у Буассере [не новы], особенно еврей, подбирающий манну небесную, тот же, что режет пасхального агнца на картине у Беттепдорфа. Но одна картина — художника Рогира — величайшее, что можно видеть; всякая частность, — некоторая сухость, от которой хочется отделаться на самых лучших картинах Ван-Дейка, здесь без следа исчезла; это прекрасная в равной мере итальянская живопись, как и нидерландская. Жемчужина и другая картина — «Снятие со креста со многими фигурами, изрисованная Рафаэлем и написанна о красках Альб. Дюрером, какая прелесть, какая красота! Женщина с ребенком — некоторые приписывают ее Микеланджело — бесконечно великан живились. Но и довершение всего еще и «Ночь» Корреджо! Как дрезденскую работу я назвал «Днем» Корреджо, так эта работа — настоящая ночь. Какая картина! Свет точно так же исходит от дитяти — Мария здесь правится больше, чем на дрезденской картине, и она улыбается здесь, как окружение ее — на той; все здесь светло, но и суровее, а темнота, как ни картинах Корреджо в Сансуси, в позднейшей манере этого художника—величайшее совершенство. Ближе к вечеру я отправился еще на прогулку в сторону Буршейда, где в Аахене знаменитый источник, здесь я и выкупался — горячо и сильный запах серы! Во вторник утром в семь с половиной мы отправились из Аахена и к 5 часам прибыли в Льеж; дорога идет но холмам — вверх а вниз, обычно по самому верху — по бокам низины, все покрыто зеленью с бесчисленными живыми изгородями и группами деревьев. Ближе к Льежу можно увидеть прекрасную долину Мааса; меня очень соблазнило проехать вверх по долине Мааса до самого Намюра, но тогда из-за расписания карет я пробыл бы в пути почти на два дня больше и часть дороги пришлось бы проехать ночью, когда никто ничего не увидит. В Льеже я с одним из путешествующих заночевал; карета, в которой мы прибыли сюда, сразу же отправилась дальше; среди общества в пути опять был этакий плоский и болтливый немец из Вюрцбурга, который тоже хочет быть англичанином, надоедливый человек, такие до сих пор были в любом обществе но время путешествии. Моего попутчика я сначала принял за пугливого портного, хотя рот у него не настолько свернут набок, как у нашего берлинского мастера, пли за отупевшего игрока или крупье из Аахена, или за англичанин»; и вот оказалось, он все-таки англичанин. Мы хорошо поладили друг с другом, он потихонечку трубит или дымит но всему миру, был в Италии, во Франции везде, на будущий год он попыхтит в Париж, а на лето— в Вену. С этим попутчиком мы вчера ехали сюда одни в целой карете; в Лувене подсели еще картины, мраморные статуи и т. д. Потом вечером мы отправились во дворец Лакен — прогулка приятная и красивый уголок. Воскресное утро ушло еще на дела, посещение церкви, покупки для тебя, дорогая, упаковывание всего, и в половине третьего мы поехали вместе—г-н ван Герт был столь добр, а поправляясь от своей болезни, имел еще и досуг — сопровождать меня в Гент. Здесь мы увидели прекрасный кафедральный собор, некоторые другие церкви и присутствовали при акте передачи ректорства в университете, что продолжалось до часу дня, потом быстро пообедали в поло-вине третьего поехали в кабриолете сюда, куда прибыли после 10, как раз напротив, на другой берег Шельды...

Но здесь я должен прерваться — сейчас 8 часов вечера, в 9 отходит дилижанс, должен упаковать вещи — через 19 часов дилижанс прибывает в Амстердам.

Бреда, 9 окт.

Вместо того, чтобы ехать прямо, не мог противостоять желанию выйти здесь, чтобы увидеть памятник работы Микеланджело — Микеланджело Где можно в Германии увидеть работу Мнкеланджело? Но продолжаю свой рассказ, мы заночевали во Фламандш Хоофт {верхняя точка Фландрии). Как сказал я, ездить в этой стране— одно удовольствие; все дороги вымощены, как Кёяигсигграегс в Берлине. рядом с дорогой одни поля, сады или луга, а по обочинам шоссе — деревья. От Аахена до Льежа полно нищих, здесь же до сих пор мы не встретили ни одного; взрослые и дети в деревнях все одеты хорошо и весело играют, пи одного ребенка в лохмотьях, ни одного бocoгo (много деревянных башмаков) и без чулок — мы проехали через одну деревню, где 15 тысяч жителей.

Вчера вечером мы пересекли прекрасную, широкую, гордую Шельду и въехали в Антверпен, тут снова 60—70 тысяч жителей; сколько же в Генте. В этих городах нужно только видеть церкви! В Антверпене знаменитый на весь мир кафедральный собор— в виде его, как в незаконченном кёльнском соборе, три ряда колонн с каждой стороны; как широко и вольно можно расхаживать тут! Залы не загорожены стульями и скамьями, нет ни одной скамьи, везде просторно, но ость гора из сотни стульев, из которых каждый входящий берет себе стул и переносит от алтаря к алтарю; тут группка люден, там побольше, одни приходят, другие уходят...

Гаага, 9 окт. Вечером.

Быстро едем вперед, прекрасные дороги, прекрасные города, морские корабли в необычайном множестве, широкие зеленые луга, все так мило, так зажиточно, хорошая погода — и все дальше, все дальше — и все становится шире и просторнее. Но вот это крайняя точка, и теперь все пойдет назад. Сегодня я приехал сюда в 8 вечера, завтра нужно увидеть еще Северное море, этому соблазну я не могу противостоять...

Гаага, 10 окт. Б 11 часов ночи.

Мои писания становятся весьма беспорядочными, и я не знаю, как привести их опять в порядок, если пытаться наверстать все, что еще не успел описать.

Итак, речь шла о церквях. Церкви, как сказано, в Генте, Антверпене, нужно видеть их, если хочешь увидеть возвышенные, богатые католические церкви — огромные, просторные, готические, величественные — с витражными стеклами (самые великолепные, которые и когда-либо видел, находятся в Брюсселе), у колонн мраморные статуи в человеческий рост, поставленные на некоторой высоте от иола, а другие в сидячем или лежачем положении — их дюжины; картины Рубенса, Ван-Дейка и их учеников, большого размера, великолепные, причем по две-три дюжины в одной церкви; мраморные колонны, барельефы, решетки, исповеданье, полдюжины или даже целая дюжина в античной церкви — каждая украшена вырезанными из дерева превосходными изображениями и человеческий рост [,..]; ратуши —тоже своеобразный готический стиль. Мы утром ходили по Антверпену целых четыре часа — за восемь дней мне пришлось сильно попотеть, при посещении Ватерлоо, думаю, не меньше, чем французам и союзным армиям. В Антверпене я расстался со своим милым другом — ван Гертом, он поехал и через полчаса — в прекрасной Гааге. Гаага на самом деле— деревня, повсюду прекрасные зеленые пастбища; начинай с Доордрехта самые чистенькие огороды, какие только могут быть у мадам Фосс, они пересекаются и отделяются рядами деревьев друг от друга и рвами с водой — от шоссе, рядом с которым всегда идет канал, повсюду тут гуляет скот — только черного цвета и с белыми пятнами, и ночью скот оставляют на лугах, вечером можно видеть людей, доящих коров; едешь, среди сплошных Поттеров и Бергемов. Сегодня утром —за ворота в лес, вроде берлинского Тиргартена, аллеи из буков и дубов, только красивое, кустарника нет, только высокие лиственные деревья; через час — Схевоиилген, здесь я увидел бескрайнее Северное море — Немецкое море, резко дул мои приятель, юго-западный ветер, и волны были очень красивые. Потом видел галерею, после обеда гулял в прекрасном bois [лесу], красивее, чем «Луг» в Касселе, чудесные пруды, как в Шарлоттепбурге; потом еще был во французской комедии и видел сразу три комедии в один вечер; нужно было отдохнуть, потому что находился и настоялся за день; в галерее одни хранитель—из Вюртемберга, вещи красивые, очень красивые. Сегодня перед зеркалом завязывал галстук и заметил, что похудел, потому что было много fatigues [утомительного], по вообще я здоров, бодр и в полном порядке; и денег еще достаточно — пока я еще, кажется, ничего не потерял и почти досадую па это, потому что надо же иметь в чем-то несчастье; по я считаю, что терплю за это, не получая от вас писем...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Амстердам, 12 окт. вечером.

Первое — с несказанной радостью получил сегодня на почте письмо от тебя, от дорогой мамы и от милого Карла'. Не могу высказать, насколько тронут этими счастливыми и успокоительными вестями. Наконец-то, слава богу, такое облегчение!,. Теперь более радостно приступлю и к своему отчету. Итак, сегодня утром в семь часов на дилижанс — я через Гаарлсм сюда; какая прекрасная земля! Прямо создана для прогулок, повсюду зеленые луга с сытым скотом без гонящих его подпасков; без конца леса, парки — дубовые, буковые; сельские домики — Голландия самая густонаселенная страна в мире, но на раввине расположено мало сел, Брабапт — это плодородная земля, где их много, Гаарлем — чистенький большой город, красивый, как и другие, рядом Гаарломское море. Так много прекрасного я видел, так много не видел, но все же самое прекрасное и лучшее — главное — я видел. Все города богаты, чисты, уютны. Куда девают нищих и простых людей, особенно в Гааге, по могу до сих пор понять, нет ни одной развалины, подагрической крыши, прошившей двери или разбитого окна. В Гааге и вообще здесь все улицы заняты прекраснейшими лавками, особенно по вечерам все улицы освещены их светом, бесчислепные запасы — золото, серебро, фарфор, табак, хлеб, обувь — все это самым красивым образом расставлено в лавках.

Итак, прибыл в Амстердам в 12 с половиной, сразу же к г-ну д-ру Бссселннгу, которому рекомендовал меня г-н ван Герт — очень приятный человек, потом в картинную галерею — здесь работы Рембрандта от 15 до 20 пядей в ширину, 12 в высоту, я не успел еще увидеть всего. Затем обедал у д-ра Бесселинга — постная пища, потому что он католик, потом осмотрел с ним город и гавань и вечером побывал в двух еврейских синагогах. Этот город был когда-то королем морей, а на суше он и до сих пор остался таким. Я представлял себе старый, пропитанный дымом город, а он так же красив, как и другие: пет числа каналам, кораблям — суета, беготня, все в делах; когда в три часа звонят на бирже, такой наплыв, как в Берлине после театра. Теперь думаю об обратном пути. Днем и ночью буду спешить в Гамбург. Через Эмден, куда ты собираешься мне писать, и не поеду.

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Гарбург, напротив Гамбурга, от которого меня отделяет одна Эльба, в 10 часов вечера, в момент прибытия сюда.

Итак, пока все успешно; мое последнее письмо из Амстердама ты уже получишь, дорогая! Я его отослал в субботу утром, когда осмотрел еще вторую, самую богатую часть музея живописи — есть среди всего этого замечательные вещи, потом бывшую ратушу, которую Наполеон велел переделать в императорский дворец. Если отвлечься от назначения комнат, меблировки и т. и., то здание это (и нем и теперь живет королевское семейство, когда бывает в Амстердаме) — самый замечательный замысел ратуши, который могло создать бюргерство вольное, богатое, с его любовью к искусству. После осмотра церкви, прославленной своими витражами, и после обеда у г-на д-ра Бесслинга, где оба раза мне подавали рыбу (по рыбу превосходную), потому что Бесселинг более страши католик, чем мой ван Герт, после всего этого я вечером в пять часов (в субботу) сел в дилижанс.

Одни француз написал работу о компенсации, где наказал, что всякое счастье в жизни уравновешивается бедами; мое путешествии до сих пор протекало весьма счастливо, по было омрачено недостатком известии от вас; теперь же. когда я получил ваши письма в Амстердаме, несчастья перенесены на саму поездку. Итак, вместо того чтобы отправиться отсюда прямым маршрутом, я был посажен швейцарами в дилижанс, отправлявшийся в Утрехт; все произошло слишком быстро, чтобы я мог получить более точные сведения, здесь я и переночевал. Отсюда в половине девятого утра — в Девентер. Начиная с Утрехта, тоже очень красивого города с университетом и милыми окрестностями — прощай прекрасная Голландия и Брабант! -— равнины, покрытые только травой и кустарником. В Девентере и опять переночевал и сел в самую настоящую немецкую почтовую карету... Хорошо, что не с самого конечного ее пункта я ехал в этой карете, иначе и предыдущую ночь я не мог бы провести в постели. И вот пошло —день и ночь через запустение полей, прерывающееся оазисам». Бентхейм мило лежит на скалистом холме с прекрасным обзором, в плодородном месте: в голландских кухнях мы пили .хороший кофе — если бы я стал строить дом, то велел бы сделать себе такую кухню, — но для настоящего обеда времени не нашлось; медленно тащились по песку, но еще хуже было ехать по более хорошей каменистой дороге. В этой камеру пыток мы провели время до утра среды, когда я приехал в Оснабрюк — около пяти часов. С благодарностью вспоминаю своего попутчика, одного господина из Хильдесхейма, г-на Клудиуса, если не ошибаюсь, с которым я разговаривал спокойно и доверительно по сравнению с прежними молчаливыми голландцами—каждый из них образчик; со мной они не могли говорить, а между собой не желали пускаться в длинные речи. В Оспабрюко я крепко проспал несколько часов, а потом разыскал своего бывшего слушателя (ни Лены), проф. Абекена, брата берлинца, которого ты часто истрепала у Партеев. Я был рад вновь встретить его, и он самым дружеским образом составил мне компанию. Очень приятны окрестности Оснабрюка; я видел и зал, где заключен был Вестфальский мир; около трех сел на бременский дилижанс, в Дипхольце простился с господином из Хяльдесхейма, который ехал в Ганновер. Всю дорогу ярко светило солнце: жалко было, что ему приходится освещать такие голые стопи, однако ближе к Бремену зеленые голландские луга; туда мы прибыли вчера (четверг) в сумерках, я проспал до утра и на почтовых приехал сюда. И это утро небо промочило весь бременский патриотизм (18 октября); но вечером ясно можно было видеть все гамбургские ракеты и фейерверк.

Гамбург, 19 окт., 10 часов.

Только что прибыл сюда, велел отвезти свои вещи с корабля на почту, чтобы сесть на курьерскую карету и в понедельник быть у вас; но вот нет ни одного свободного места, даже, на среду, зато в виде компенсации два милых письма от вас; как успокоили и обрадовали меня эти добрые вести от тебя... Сижу в «Короле Гаппиисрском» — вид передо мной самый прикрасишь.. Но теперь я смогу уехать отсюда только в понедельник ни почтовых, которых теперь боюсь, буду у вас только в четверг...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Вена, 21 сентября (1824 г.)

Доброе утро, любовь моя! Я в Вене, да, да, в Ветге. Как жаль, что тебя здесь нет рядом со мной I...] До тех пор пока у меня будут деньги на итальянскую веру и на обратный путь, я останусь в Вене! После того как я послушал оперу и посмотрел па-де-де в исполнении двух парижан (у них все так же хорошо, как и у берлинцев, за исключением того, что берлинские балерины делают только прямой, а парижанки тупой угол), я отправился домой, где застал, к нашему обоюдному удовольствию, Лилли и Клейн (молодая жена Партея была нездорова и не вышла). Это мне очень приятно, они еще будут здесь целую неделю, и мы условились ездить вместе. Они крайне удивилась, узнав, что я иду из итальянской опоры. Сами они последний три дня проводили вечера в кукольном театре и на немецких спектаклях, и еще но видели итальянскую оперу! И не слышали! Завтра утром схожу в Бельведер (Императорская картинная галерея) и на почту за твоим письмом, а там — на таможню, уладить дела, связанные с паспортом для отъезда.

(в полдень)

Сегодня утром был в церкви св. Стефана, затем пошел в Императорскую картинную галерею. Какое богатство, какие сокровища! Сегодня я едва успел сделать беглый обзор. Для того чтобы как следует смотреть, нужно посвятить целый день! Вечером пойду в итальянскую оперу, а сейчас — обедать...

Вена, в четверг утром, 23 сентября (1824 г.)

... Теперь расскажу тебе, какой образ жизни я веду в Вене. В нем пока лишь три раздела: картинная галерея, итальянская опера и попутно внешний вид Вены. Что касается картинной галереи, я был там позавчера утром, вчера утром и вечером и снова сегодня. Однако специально о ней говорить еще не могу, это предмет длинного разговора; я только что стал ориентироваться и видел великолепные вещи. А итальянская опера! В понедельник я слушал «Дораличе» Меркаданте, позавчера — «Отелло» Россини, а вчера —его же «Зельмиру»! Правда, первая сцена «Зельмиры» нас несколько разочаровала. Певцы и певицы были такой школы, силы и чистоты голоса и мастерства, что ты можешь иметь о их представление лишь в том случае, если я назову тебе Каталани и модам Мильдер. Позавчера выступила мадам Фодор. Какая школа, возвышенность исполнения, нежность, выразительность, вкус! Это — великолепная артистка! Хотя у нее и превосходный голос, все же иногда заметно, что он несколько ослаб; но ноет она так, что это подчеркивание нежного и тонкого кажется намеренным и на своем месте. Моему любимцу Рубини и Донцелли — отличный баритон — пришлось в тот вечер петь столько, сколько Бадеру в «Олимпии» '. Позавчера и вчера выступал вызвавший больше всех восхищение и Польше всех приветствуемый Давид, ведущий тенор, обладающий великолепных, сильным и могучим голосом — на высоких топах фальцет, но брал он их с такой легкостью, с таким переходим, что казалось, что ему это ничего не стоит. Затем великолепный бас Лаблаш, потом Боттичелли, Чинтпмарра, два замечательных басиста и синьора Дарданелли, выступавшая вчера. По сравнению с металлическим звучанием этих голосов, особенно мужских, эвучащие всех голосов в Берлине, как всегда за исключением Мильдер, конечно, имеет в себе что-то грубое, шероховатое, нечистое, какую-то слабость, как пиво но сравнению с прозрачным, золотистым, искристым вином — искристым, повторяю, вином, - никакого изъяла в пении и передаче тонов, и это не выученный урок, и исполнение вложена вся личность исполнителя. Певцы, а госпожа Фодор в особенности, сами создают и воспроизводят выразительность и колоратуру. Это художники, настоящие композиторы, такие же, как тот, кто написал музыку оперы. Синьора Эккерлпн (чей красивый и великолепный голос мне напомнил в первую очередь голос мадам Мольдер) как немка не смогла переложить свою душу на крылья песни и искренне отдаться мелодии; она уже теперь достигла бы большего, если бы обладала волевой анергией. Однако мысленно перехожу к Мильдер и категорически велю тебе передать ей от меня привит и мою горячую признательность за ее наказ поехать и Вену, чтобы послушать итальянскую оперу и увидеть Фольксгар-тен. Последнее относится к внешней стороне Вены.

Вообще же эти итальянцы приехали сюда только на лето. Арендатор театра заключил договор с венецианским и неаполитанским оперными театрами лишь па зимний сезон. Ты только представь себе, что здесь находится вся итальянская оперная элита, Клейн и Пар-теп вряд ли могут слушать что-нибудь лучше, а последний и в Италии не слышал ничего подобного.

О внешнем виде Вены не могу пока ничего сказать, так как еще не огляделся. До сих нор я оставался в центре, т. е. в Вене бел пригородов. Улица, на которой я живу, Керптдерштрасе, похожа на Кгипгштрасе, но ее вряд ли можно назвать прямой. Громадные дворцы, но узкий улочки, и если бы венские улицы росли так, как ваши Линденщтрасе, Лейпцвгерштрасе и Пильгельмштрасе, то они, конечно, стали бы красивыми. Вообще же я не обнаружил красивой архитектуры. Венский похож на Дрезденский замок — трудно понять, где фасад; год назад построены новые ворота и храм Тесея—в стиле пашей Гауптвахты. Далее Фолькегартен, куда я пошел вместе с Лилли по совету госпожи Мнльдер. В остальном же можно сказать, что между городом и пригородами (которые не связаны и не составляют одного единого города, как Берлин) очень милые аллеи для прогулок, зеленые, свежие, а но осеннего вида, как в Берлине. В Пратере и Аугартепе еще не был. В первую очередь нужно заняться искусством.

ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ Вена, суббота 25 сентября (1824 г.)

... За это время я вновь слушал и видел многое и продолжаю, как и прежде, подробно рассказывать тебе обо всем...

В письме, написанном утром в четверг, я остановился на том, что видел зоологическое собрание, хорошо размещенное и богатое. Все надзиратели поддерживают связь с берлинскими профессорами, и, когда я заявил, что принадлежу к их числу, меня приняли очень дружески, как коллегу. Вообще все здешние надзиратели — народ очень приятный и обязательный, поистине порядочные знающие люди. Около середины дня я был на маневрах, на которые пошел потому, что там присутствовал император со всей своей семьей, только нельзя было подойти близко. Было неисчислимое количество народу. Однако вскоре император кончил манеры, и единственным моим «приобретением» окапалась усталость от многочасовой ходьбы: ведь я и без того целый день па ногах — или хожу, или стою — и сижу лишь по утрам, когда пишу тебе письма, и вечером в театре. Так как позавчера но было итальянского театра, а был лишь балет-пантомима, я пошел смотреть всемирно известный театр кукол, т. с. был в Леопольдштатском театре. Итак, теперь я увидел также и это мировое чудо. Вообще нетрудно дать тебе общее представление о нем. Главное лицо теперь — господин Игиац Шустер; пьесы, в которых он играет, следующие: «Фальшивая примадонна, «Театральные шляпы», я же видел «Злую Лизу». Таким образом, нет никаких исключительных, своеобразных, пет и грубо комических вещей. Шустер не обычный низкий комик, как Карл, которого ты видела в Мюнхене, он скорее напоминает Герна, с такой же силой, как он, маленький, горбатый человек, как Кестер. Сама пьеса была сентиментальной, морально хилой. Остальные актеры и актрисы были гораздо менее подвижными и более скучными, чем заурядные артисты и актрисы и Берлине. Пьеса длилась около часа, затем последовала пантомима с музыкой: вечная история Арлегаша и Коломбины. Тут я увидел, наконец, всю эту историю со всеми ее деталями. Это целое переплетение забавных дурачеств: уличные песенки, танцевальная музыка, все это шумит и неистовствует в течение трех четвертей часа без остановки и без отдыха. Это представление очень меня развлекло — больше, чем первая драма. У меня просто не было времени смеяться, потому что непрерывно и быстро появляется что-то новое, и все выглядит очень потешно и умело. Были и балетные номера, но не вытягивание ног, а одни прыжки — короче говоря, я добрался домой только в 11 часов в веселом настроении.

Лишь вчера до полудня мне удалось побывать в нескольких церквах, затем я посмотрел собранные эрцгерцогом Карлом рисунки и эстампы. Директор почти все время сопровождал меня. Мне, естественно, пришлось осмотреть лишь некоторые экспонаты (одних только гравюр—свыше 150 000). Я пробежал папку с рисунками Микеланджсло, шествие Мантепьи (ты его «идола однажды у тайного советника Шульца). То, что у нас собирают с трудом, что у нас неполно, о чем пишут большие сочинения, все это здесь находится в изобилии. Я посмотрел также папки с рисунками Мартина Шена и некоторых, других.

Потом я посмотрел Императорский парк и оранжереи около Бурга, вошел и вышел через своего рода подземный ход, через который ежедневно проходит император, проводящий несколько часов пополудни к своем ларьке. Что касается цветов (я видел там только георгины и алтеи), то они довольно незначительные: на Пфаленинзель все это совсем иначе1.

Пополудни я снова провел несколько часов в Бельведере, а потом посмотрел «Фигаро» Россини. Какой великолепный Фигаро этот Лаблаш, госпожа Фодор — какая Розина! Это превосходнейшая певица! Какая красота, задушевность, мастерство, свободное владение голосом и вкус в пенни. А этот превосходный Лаблаш — какой бас! И какой жизнерадостный и свободный в своем комизме, всегда и всюду — ничего низкопробного, ничего вульгарного. Когда ноет весь хор и оркестр играет во нею свою мощь, то его все равно слышно так, как если бы он пел соло, и все это — безо всякого напряжения, без крика и крикливых толов. Амброджи и в роли доктора Бартоло очень хорош, появился какой-то новый певец —да Франко и еще целая куча других — частью отличнейших, частью безукоризненных, частью просто хороших. Но какое участие принимали во всем этой мы — публика! Трем или четырем артистам аплодировали уже при первом выходе, потом аплодировали после каждого пассажа или кричали: браво, браво! И после каждой сцены аплодировали без конца. Певец кланяется и уходит, но аплодисменты продолжаются с неослабевающей силой, так что артистам аплодируют до изнеможения. Однако после окончания спектакля уже не вызывают и не выкрикивают. Партей и другие говорят, что такой постановки «Фигаро» и в самой Италии не увидишь. Я прочитал сегодня в одной венской театральной газете, что самые осведомленные люди сходятся на том, что на их памяти за последние пятьдесят лет такой итальянской труппы я Вене еще не бывало и, по всей вероятности, не будет в ближайшие пятьдесят лет. Семейство Партеев, после того как я затащил их туда, не пропустили ни одного спектакля и вес в восторге, хотя и ругают музыку Россини, которая как музыка и на меня часто наводит скуку.

Сегодня в первой половине дня был 1) в Императорской библиотеке: 300000 томов к одном зало! 2) в Императорскомм казначействе — хранилище драгоценностей. Первый алмаз ценится и один миллион и т. н.; 3) антикварные вощи: видел блюдо с монетами, весом в 2055 дукатов! Словом, чтобы представить себе все это, надо побывать в Вене!

Сегодня вечером я с удовольствием пойду к своему любимому Арлекнну и к его дорогой — трогательно любимой и верой Коломбине. Завтра — постановка «Свадьбы Фигаро» Моцарта с участием Лаблаша, Фо-дор и Донцелли: что ты на это скажешь?..

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ В понедельник утром, 27 сентября (1824 г.)

...Хорошая погода уже кончилась, но прекрасные дни в Аралхуэсе еще не совсем кончились, так как я здесь буду еще несколько дней. Но для того чтобы осмыслить все это и то, что я уже знаю, понадобится больше чем несколько недель. Сегодня утром уезжают Клейны. Хотя и было мало возможности быть мне с ними вместо, мы все же довольно часто встречались за столом, и такое соседство был» приятно.

возвращаясь к описанию моих дел, я должен сказать, что, наконец, в субботу пополудни был в Нратерс, где необходимо бывать каждому, кто желает увидеть Бену. Это лес, наподобие нашего Тиргартена, прорезанный, аллеями, вообще же там нет никаких сооружении. Разница и том, что здесь земля больше покрыта травой, много больших и свободных зеленых пространств, а аллеи шире. Кругом разбросано Несчетное количество, но не так, как ваши Скидки или садовые сторожки, а в стиле Монбита или Панкова ...

После Пратера я пошел в Леопольдштатский театр. Здесь сначала показали небольшую пьеску, в которой принимал участие Шустер и своей обычной манере купца не первой молодости вместо с молодой женщиной, как прежде. Потом посмотрел еще раз «Волшебную грушу». Если бы со мной могли быть мальчики, да и ты была бы достаточно молодой, чтобы позволить себе такое развлечение дважды, как я.

Но вот ночью начался страшный дождь, он шел все воскресенье и сегодня всю первую половину дня. Что же будет дальше? Я вес же не теряю надежду. В воскресенье утром мне было приятно, что идет такой дождь: должен то я был хоть раз отдохнуть! Но после обеда, несмотря на плохую погоду, я направился » увеселительный сад и в Нусдорф. По дороге туда я увидел грушевой дерево — такое большое, каким только такое дерево может быть: после того как плоды уже были собраны, оно вновь расцвело. Я вкладываю в письмо лепестки — один для тебя, другой для тех, кто родом отсюда: тем самым я хочу сказать им, что я ценю великолепие этого края. Что собой представляют увеселительный сад и Нусдорф, я теперь увидел и нашел их прелестными...

Чтобы закончить письмо — где же был я вечером? Слушал «Свадьбу Фигаро» Моцарта. Клейны ради этого задержались здесь на воскресенье. И я должен признаться, что итальянские голоса имели немного возможностей развернуться при сдержанной музыке Моцарта, показать своп блистательные переходы, но вообще-то с каким совершенством они исполняют арии, дуэты, особенно речитативы! Последние, пожалуй, — совершенно естественное творчество только самих исполнителей! Какой Фигаро в исполнении Лзблаша! Фодор — отличная Сюзанна, однако для этой роли она могла бы быть чуть побольше и покрасивее. Синьора Дарданеллы играла графиню. На атот paз я сидел ближе к сцепе, чем тогда, когда увидел ее впервые. Какая она красивая женщина, милая итальянская головка, какое спокойствие у нее. благородство в манере держаться и в игре, с очень красивой и милой осанкой: чуть не повторилась истории с тобой, и я чуть не влюбился в эту женщину! Право, она и па самом дело очень мила. Доицеллж в роли графа очень уступал ей: такие ситуации для пего невыгодны.

(Вторник, 28-го сентября)

Теперь я тебе коротко расскажу, что делал вчера. В первой половине дня смотрел собрание князя Лихтенштейна — великолепный дворец и чудеснейшие сокровища! Чего там только не было! Пополудни посмотрел собранно Черни, и в нем тоже есть некоторые великолепные вещи. Вечером я был в городском театре на более изысканном спектакле. Огромное здание было почти полно. На едено я видел Аншютца, которого знал еще 25 лет назад. Он стал зрелым, отличным артистом. Остальные отчасти тоже хороши, но оставляют желать лучшего.

Беру еще лист бумаги и попишу еще, хотя устал и измучился, писать же я хочу о том, как целый день ходил и стоял в галерее Эеторгааы в Шенбрукне, где и обедал. Так как через полчаса предстоит итальянская опера, то не хочу больше пускаться в рассказы, скажу лишь, что опора пополудни немного посветлело и сегодня здесь лучшая в мире погода, не слишком жарко и по всему видно, что такая погода удержится. В пятницу 1-го октября во мне шла внутренняя борьба между плотью и волей, мне хотелось отправиться к тебе. Но ведь ты мне разрешаешь оставаться тут подольше, всю увидеть. И в каком-то круговороте все досмотрел, все попробовал, проводил па ногах, целые дни, и все же остается еще увидеть многое. Чтобы удержать в голове самое ценное и создать сокровищницу воспоминаний, я должен все увидеть еще раз. Итальянскую оперу я слушал, конечно, не только дважды. Но здешней прекрасной, бесконечно разнообразной и милой душе местностью я впервые насладился сегодня — и при каком чудесном солнечном свете...

Среда, 29 сентября.

Я, стало быть, начинаю там, где остановился вчера, чтобы не отстать: ведь в этом столь богатом мире материал растет сам собой. О том, как много нужно описывать, ты можешь догадаться по тому, что такая, например, картинная, галерея, как те две, о которых я говорил — галереи князя Лихтепгптсйпа н князя Эстергазп, вполне могла бы прославить целый город, и ради нее вполне можно было бы предпринять путешествие в сто миль. Обо эти галереи расположены о великолепных дворцах, окруженных уютным садом, с отличнейшим внешним видом. За мраморную лестницу во дворце князя. Лихтенштейна император Франц готов был заплатить, кажется, 180 000 гульденов. Тут — ценнейше памятники живописи, для обозрения которых публика имеет совершенно свободный доступ. Каждый из князей содержит при галерее по одному директору и но одному служителю, которому, правда, не надо платить чаевых, но я дню, так как от меня этим людям достается больше хлопот, чем от других: я ведь прихожу в галерею и днем, когда она закрыта, до обеда и после него, до 6 часов. Во всех других отношениях галереи устроены также весьма удобно. Подобно 3—4 часа для беглого обхода в том случае, конечно, если не просто пробежать, но последовательно осмотреть наиболее ценные картины. Если же смотреть с передышкой, сидеть и глазеть па качающиеся головы фарфоровых идолов, то потребуются дли.

Но я должен описать тебе еще и Шенбрунн — замок и за ним парк. Он расположен на постепенно возвышающейся местности. Место свободное па всю ширину замка до самой высокой точки, увенчанной беседкой. Кругом — свободный обзор, великолепнейшая панорама, частично ограниченная холмами, отчасти виднеющимися вдали хребтами Штирнн и Богемии, отчасти где безграничным горизонтом. Кругом — плодородные поля, деревин, замки, аллеи, в бесконечную даль. Такое расположение, собственно, и составляет всю красу Попы, так что лента Дупая добавляет лишь немногое. Вокруг города в первую очередь бросаются в глаза высокие валы — бастиопы. Стоя на них, можно видеть гласис, т. е. ровную местность, видеть эти бастионы, места — прямо для игр детей. Зеленая поляна изрезана вдоль в поперек аллеями, а за ними видны пригороды — причудливая смена садов, дворцов, церквей, больших и маленьких строений, за чертой же города и окружающих его бастионов — картина сельской жизни.

Но я спешу дальше. Во вторник утром я смотрел собрание Эстергазн, в обед был в Шеибрутте, где еще но успел посмотреть ни зверинец, ни ботанический сад, который, но рассказам, великолепен в своей пышности. После обеда опять смотрел собрание Эстсргази, затем был в итальянском опорном театре—«Коррадпно». Миловидная синьора Дардгшеллн и Давид, о, как они пели! Второе действие начинается секстетом и заканчивается дуэтом между ними — какой дуэт! Теперь я вполне понимаю, почему в Германии, особенно в Берлине, так поносят онеры Россини, ибо атлас —только для женщин, паштет из гусиной печени — только для ученых, а оперы Россини — только для итальянских голосов. Это но музыка, как таковая, а пение само по себе, которому должно быть подчинено все. Музыку, которая задумана просто как музыка, можно играть на скрипке, на рояле и т. п., по музыку Россини можно исполнять только голосом, и лишь тогда она имеет смысл. Когда Данид и очаровательная Дарданслли ноют вот так, вместе, тогда пусть кто-нибудь придет и начнет делать замечания по композиции! Я бы эту вещицу послушал еще рал. Здесь выступал новый бас, в комическом амплуа, на этой же породы был новый и в «Севильском цирюльнике», но большинство дам— немки. Я стираюсь сидеть но возможности на передних рядах и здесь окапался однажды рядом с каким-то не то турком, но то персом. Он приходит сюда каждый вечер и сидит всегда на одним и том же месте. Швейцар сказал мне, что это принц Ипсиланти, такого я не знаю. Я поздоровался с ним, он поблагодарил меня, приложив руку ко лбу и груди. Потом мы с ним вместе усердно аплодировали.

Вчера до обеда немного походил по делам, затем был в Королевской библиотеке, где хотел ознакомиться с эстампами. Это собранно (некоторые пещи из него принадлежат эрцгерцогу Карлу) включает в себя 300000 гравюр!!! Допустим, кто-то решил все это пересмотреть. Если он ознакомится за один день с тремястами, то для осмотра всего собрания потребуется три года! После обеда был в Бельведере, затем у г-на Русса, с, которым мы ходили в обсерваторию, а потом уже пошел в итальянский театр слушать «Севнльского цирюльника» вторично. У меня настолько уже испортился вкус, что «Фигаро» Россини доставляет бесконечно большее удовольствие, чем «Nozze» Моцарта, да и певцы в «Фигаро» играли и пели бесконечно более con a more [страство]. Все это так великолепно, захватывающе, что просто не хочется уезжать из Вены!

Пятница, 1 октября (1824 г.).

Сегодня мои кости все еще напоминают мне о вчерашнем дно, ибо это был день непрерывной ходьбы. После часа, проведенного мной за письменным столом, в течение которого я общался с тобой (не побеседовав с тобой таким образом, я не могу выйти из дому!), я направился сначала в картинную галерею князя Лихтенштейна. Если бы я там побывал даже десять раз, и то не успел бы посмотреть все имеющиеся там сокровища. Я провел во дворце время до 12 часов, после чего был на Верииге; эта галерея находится от лихтенштейнской па расстоянии получаса ходьбы. Оттуда направился на поиски моего коллеги профессора здешней кафедры философии. Его зовут Рембольд. Он не так стар, как я, моя хороший земляк, кажется, знаком с моими трудами. Люди здесь, можно сказать, «застоявшиеся»: они не так легко меняют тесто, не пускаются в путешествия, как мы. Оттуда я направился в Аугартен обедать, но пути перейдя черен один из рукавов Дуная. Обед очень вкусный и подешевле, чем и моей гостинице с ее обедом по меню, обедал с аппетитом и потом осмотрелся в Аугартепе. Парк распланирован примерно как в Шонбрунне: широкие, красивые аллеи, деревьяя и кусты подрезаны и подстрижены под стенку, некоторые деревья подстрижены под веер, т. с. так, что кроны образуют диск, толщина которого не превышает толщину ствола, и люди гуляют не под деревьями, а между ними, над головами же у них всегда небо, сегодня такое голубое и красивое! Солнце уже стоит низко, от стен падают тени. В конце Аугартема открывается прекраснейший вид на равнину, кончающуюся холмами, до которых примерно час ходьбы. Она окаймлена Леопольдбергоы и Калепбергом, и все это составляет красивейший ландшафт в чудной освещении. За такие виды можно нам тут позавидовать. Затем пошел в Пратер — лес такой, какой я очень люблю, с зеленой травой, беи кустарников и зарослей между деревьями. Помимо бесчисленных столиков, кегельбанов, каруселей, помещении для отдыха н обнаружил несколько очень элегантно построенных павильонов-кафе (тут так и пишут — Kaifeh) и, наконец, после долгой ходьбы, чтобы немного отдохнуть, пошел в Леопольдштатский театр, где Шустер отлично играл роль магистра и вдобавок говорил на литературном немецком. После этого показали «Волшебную грушу», но окончании я смертельно усталый побрел домой, к ужину при великолепном лунном свете и отличной погоде, которая, впрочем, так все время держится...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Вена, 2 октября, в субботу вечером. [1824 г.]

Главное, что занимает сейчас все мое мысли, — это желание вновь быть вместе с тобой, моя дорогая. Все, что я должен был здесь делать — обозрение здешних сокровищ и слушание оперной музыки, я уже сделал в топ мере, в какой располагал для этого временем. Если я займусь ими дальше, это уже будет не познание чего-либо нового, по лишь повторное удовольствие. В самим деле, разве можно добровольно перестать смотреть здешние произведения живописи или слушать эти голоса— Дайн да, Лаблаш, Фодор или Дарданелл и (а последнюю еще и видеть!), Амброджи, Басси?! Конечно, если все ото повторить, то можно было бы во все вникнуть глубже и внимательнее. Но теперь моя голова уже целиком занята проблемой возвращения, я объят тоской и желал бы вынести скуку обратного путешествии!

Прежде всего поговорим о том, па чем остановились а предыдущем письме. Я сейчас вряд ли смогу достаточно подробно воспроизвести прошедший день; позже мне придется просить тебя рассказывать мне, как я проводил тут время. Итак, вчера я осмотрел собрание Амбразп. Что я там у вплел, расскажу потом; если тебе это действительно интересно, попроси, чтобы тебе рассказали твои друзья или подруги, которые хорошо знают Вену. Потом я был в Польпедере, а .чатом зашел к своему другу Руссу, который живет неподалеку. Его жена и дочь показали мне некоторые гравюры Дюрера и другое, пока Русса не было дома. Затем мы с ним совершили прогулку и зашли в театр «Аи дер Вин», где я еще не был, — самый красивый из здешних театров. Он тоже пятиярусный (здесь ярусы называют этажами), но не имеет бенуара. В программу входили две небольшие пьески, содержание их — одно. В первой некий король инкогнито оказывается в одной бедной семье, во второй явно показали Фридриха II, именованного, правда, герцогом, по но осей остальном — прусские имена, мундиры и пр. В пьесу видели известный анекдот о нем. Фридрих II, кажется, становится постоянным персонажем в театральных постановках: сутулый, старый, с палкой, все время достает из жилетного кармана нюхательный табак; какова-то было нам, и рядом со мной, как нарочно, ендел прусский офицер. Вообще же все довольно посредственно, сам же зал со всей его громадной высотой был наполовину пуст...

Сегодня утром я в третий раз был в собрании Эстергази. Какие все-таки сокровища! Ими просто невозможно на восхищаться вновь и вновь! Ими просто нельзя насытиться! Наиболее ценные произведения находятся в комнате самого князя — в павильоне в саду, около дворца, в котором находится большая галерея. Сам князь был там и, когда услышал над собой шаги, спросил, кто там, так как это не Пыл официальный день для осмотр». Он с удовольствием услышал, что посетитель — профессор т Цсрдииа, который здесь уже третий раз, и велел камердинеру показать мне все, так как он сам вскоре уехал, я имел возможность еще раз увидеть великолепные полотна, находящиеся и его кабинете. Что за кабинет! Если бы ты его только видела! Этот князь имеет столь обширные владения, что он с расстояния почти двух миль от Вены может проехать по ним почти до самой турецкой границы. Я пробыл там от 9 до 11, затем, зайдя на полчаса домой, чтобы переодеться, пошел в кабинет древностей, куда меня пригласил его директор профессор Зопнлейтиер, Он холост. С ним и с одним профессором из Палуй, весьма ученым и милым человеком, мы пообедали в одной ил гостиниц. Мы, ученые, сразу же держимся друг с Другом совсем иначе, чем, например, с банкирами. После обеда я походил в городе, а в заключение был в итальянской опере, где я уже давно хотел слушать онеру «Corradino il cuor di ferro» («Kop-радино — железное сердце»], которое милая Дардапелли расплавила и растопила. О, как она очаровательно пела, и как пел с ней Давид! И когда вчера на обедом какой-то человек стал говорить мне, что музыка Россини создала для сердца, я не стал ему возражать...

ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ Воскресенье, полдень (3 X. 1824).

Наконец всякая неопределенность уже позади и билет на экспресс у меня в кармане. Вчера мне ответили, что все места на вторник и пятницу ужо заняты, но что можно записаться на дополнительный экипаж. При сегодняшнем дополнительном запросе ко мне присоединились три пражанина, по вместо вторника нам дали Пилоты на среду. Таким образом, мне пришлось против воли уступить день, по зато выеду точно. Через 36 часов буду в Праге, и разделяющее нас расстояние вдвое сократится — пусть которая половина тоже пройдет как можно быстрее, чтобы я вновь окапался около тебя, дорогая, и мог отдохнуть у тебя и [все] рассказать тебе, хотя я почти обо всем уже написал и рассказывать осталось немного. Но зато ты расскажешь мне о себе гораздо больше, и наконец я приступлю к работе!

Сегодня утром я отдыхал и уладил дело с билетом па экспресс. Затем проделал пешую прогулку на несколько бастионов; затем был в капелле на территории заика, где слушал проповедь, по стоял я не так близко, чтобы все понять: воспринял я лишь красивую речь, осанку проповедника и звуки органа; затем слушал мессу: музыка очень красива, особенно детские голоса. Главное же, я хорошо видел императора и императрицу. У него действительно достойная и красивая внешность. Я увидел также его сына, «маленького Наполеона», как его здесь назвала мне люди, у которых я спросил о маленьком принце; у него красивая детская головка, темно-русые волосы, он спокоен, серьезен и держится естественно.

Возвращался л по набережной и надеялся, что мне представится возможность описать тебе элегантность здешних светских дам, по здесь были, увы, только простые горожане. Высший свет сейчас можно увидеть только в Ораторе — в экипажах. Что я здесь увидел, включая и публику в онере, не дает мне определенного представления, и я не заметил ничего примечательного. Мне кажется, по крайней мере па основании того, что я видел, элегантности здесь по больше, чем и Берлине. Широкая и неуклюжая обувь здесь распространена больше. Модных магазинов здесь довольно много, мясные и колбасные лавки приютились рядом г магазинами дамских шляп, ювелирные — рядом с москательными магазинами и т. д. Кабаков, питейных домов И заведений, где торгуют нюансом, которые в Берлине гнездятся на каждом шагу, здесь не видно.

Ну а теперь— обедать! Это письмо я нока но заканчиваю, оно у меня будет последит!, написанным здесь в Вене, затем — в путь, и хотел бы лететь быстрее письма. Сегодня вечером я посмотрю первый акт «Зельмиры» с Дардянелли, и поскольку завтра именины Фрмша, то во всех театрах будут исполнять «Боже, храни нашего доброго императора Франца!».

Понедельник, в полдень.

В воскресенье во второй половине дня была плохая погода. Я, к сожалению, просмотрел на билете в театр отмотку: «Сегодня в порядке исключения начало в половине седьмого», пришел к семи и прозевал самое главное: хор «Да здравствует наш добрый император Франц». Начался первый акт «Зельмирьи. Превосходно пела Дардапелли и не хуже — Донделлп, исполнивший речитатив, ставший его триумфом. В opera seria он непревзойдённый мастер. Он и Лаблаш были с бородой, с черными локонами — какие античные головы! Допцелли как начинающий, Лаблаш как прелый мастер: и того и другого можно было принять за античные статуи! В 9 часов кончился первый акт, после него начался балет «Амур и Психея». Что я могу тебе рассказать об этой феерии фигур, пантомим, ног, декораций, превращений, сцеп? Хор из 16 статисток, затем — 16 детей как амурчики вместе со статистками пли отдельно. Амурчики появились лишь один раз, причем каждый из них пес бумажную лампу па длинном древке, а над лампой—букет цветов. Затем 16 статистов ваяли каждый по одному из амурчиков себе па плечо, 16 статисток взяли статистов за руки и так танцевали, делая различные движения. Помимо всего прочего было не меньше нести занавесей, на которых были изображены туман, ночь и ночи Психея, Луна со звездным небосводом, утренняя заря, восход солнца, само Солнцe, наконец, блестящий дворец, полный ваз с цветами и серебряными листьями. Амура и Психею играли синьора Торелли и синьора Бруньолп. У них — римские головы, чернейшие глаза, горбатые носы, они огненные, живые, изящные, их пантомимы выразительны— и по всем они более живые, подвижные, более чарующие, чем у нас. И всю же, когда в 11 пачали новый акт, многим это показалось утомительным и кое-кто стал покидать театр. Но и некоторые верные опере зрители выседели до конца, и я сел ужинать только в половине двенадцатого. Сегодня с утра я был занят сборами, готовясь в путь, нанес несколько визитов, затем пошел под дождем в Императорскую библиотеку, осмотрел ее сокровища. После обеда займусь таможенными и почтовыми хлопотами, хотя завтра и не еду: все же лишний день, по я надеюсь еще раз попасть в итальянскую оперу — сегодня немецкий мороз — в переводе с французской стужи: снег...

Вена, 4 октября 1824 г.

Я все еще в Вене! Свои багаж я уже сдал на станции, здесь цены несколько повышены, понижены лишь цены на билеты; ну да ладно, это не такие уже громадные гуммы, к тому же я ведь выдаю их христианам и они в конце концов тратят их п па меня — тоже хорошего христианина. Куда же мне идти, когда я сделаю все дела? Конечно, в итальянский театр. Но сначала надо было послушать народные несли, которые сегодня исполнялись по случаю дня святого Франциска. Жаль только, что погода дождливая и будут фейерверки— гвоздь празднеств этого дня. Однако я еще не знаю, дано ли по этому поводу официальное распоряжение или нет. И я отметил этот день тем, что слушал эти песни в исполнении, с одной стороны, синьоры Фодор a la tele [во главе], затем Дарданеллн и т. д., всего 13 человек, и, с другой стороны, синьора Давида л la tete, Донцеллп, а также Рубини, Лаблаша, Амбро-джи, Басси, да Франко и т. д., всего 16 человек; они ноли хотя и одноголосно, по без соло и вариаций — по такому случаю можно было бы ожидать и большего; мужчины были одеты в черное, дамы — в белый атлас! Зал был па этот раз переполнен, может быть и из-за дня Франциска, но вообще-то из-за немецкой оперы, которую ставит сегодня впервые: французская музыка в исполнении немцев и замок. Может быть, потому, что зал был полон, я впервые имел возможность увидеть множество красивых женщин. Я мог также более внимательно рассмотреть пенок, так как на сцене не было слышно и видно ни итальянцев, ни итальянок!

...Отсюда я перехожу к немецкой опере, т.е. к изящной французской музыке Обора в немецком пополнении. В последнем действии благодаря французскому порыву в музыке в голосах появляется страстность, и здесь они несколько развернулись, однако до этого дух пения проявлялся лишь в писании, в тоскливой страстности и в низком звучании. У итальянцев же лишенное всякой тоскливости звучание, естествонно-металлический характер их голосов захватывает прямо с первых мгновении я держит в своей власти все время. С первого же звука — в голосе свобода и страстность, с первой же ноты — свободное дыхание и душа. Божественный фурор по природе своей — мелодический поток, он воодушевляет, пронизывает и разрешает всякую ситуацию. Спроси у Мнльдер — но так ли все это?1 Ведь это же так и в музыке Глюка и России, ибо их тон, их звучание и движение от природы — страсть и душевная проникновенность. Да и мы сами чувствуем это, когда воспроизводим или даже вспоминаем их музыку и когда полнота ее продолжает звучать в пас далее, жить в вас и воздействовать па нас.

Стоит, пожалуй, упомянуть еще и то, что сегодня повторили первое действие вчерашнего балета. Эбере — немка — танцевала превосходно, но не совсем так, как, например, Торелли с ее итальянским турнюром, которая своими изумительными манерами и римской внешностью создала в моем воображении представление об итальянском танце. А теперь от этих сведских. тем и забав...

5 октября.

Сегодня пополудни погода вновь прояснилась. Нет сомнений, что это предсказал берлинец Диттмар, ибо только здесь, в здешних газетах увидел я, сколь огромен вес этого пророка — нет пророка в своем отечестве. Собственно, по этим мотивам я и не стал жить в Швабии, но поехал в Берлин через Нюрнберг. Теперь вернемся к моему сухому историческому отмету. Сегодня в первой половине дня я сбегал в Императорскую библиотеку, был у Рафаэли и Марка Антонин, Какое проникновенное изящество, какие уникальные вещи! К этому я бы хотел присовокупить одно прозаическое замечание: в определенные дни {а в Императорской библиотеке — ежедневно) можно осмотреть все сокровища, созданные художественным гением, gratis [бесплатно], обслуживающему же персоналу обычно дают чаевые, и я их всегда даю, если в этом даже нет необходимости — чтобы поддержать достоинство королевской прусской профессуры. К сожалению, здесь, как и во всем мире, на всех перекрестках кричат о прусско-шотландской нечистоплотности. Посему я, королевский профессор, ординарный профессор Королевского Берлинского университета (л притом профессор-специалист, а именно профессор философии, которая является специальностью всех специальностей!), всюду, будь то в Берлине, Потсдаме, Саисуси, если у меня появлялось желание что-нибудь смотреть, платил целый дукат или должен был платить! Так вот я бы хотел посоветовать всем тем моим знакомым, которые имеют желание осмотреть памятники и произвел они я искусства, не тратить дукат пли талер для того, чтобы увидеть гробницу Фридриха Великого или просто гробницу его собак, а собрать все эти деньги, потратить их на дорогу в Вену, приехать сюда и посмотреть великолепнейшие произведения искусства, где они увидят их действительно Польше, чем в Берлине. Прочитай эти строки моему Другу, тайному советнику Шульце, которого я так люблю а высоко ценю, чтобы он именно в этом усмотрел мою признательность за тот искренний и благо-желательный интерес, который он проявлял ко мае и благодаря которому я мог наслаждаться всем тем, что так мило и приятно мне; заверь его к тому же в следующем; несмотря на все то, что пишу, я всегда давал попять здешним профессорам, что мне не в чем завидовать им, и внушал им, что, наоборот, они должны завидовать мне. Тут, сделав над собой немалое усилие, я возвращаюсь к моему отчету и сообщаю тебе кратко, что сегодня после обеда я вновь посетил прекрасный Шунбрунп и любовался видами, которые оттуда открываются Daopy, посетил также зверинец, но из животных посмотрел только «царских.» — слона и страуса, так как вся мелкота в это время уже погрузилась в сон. Так же обстоит дело и с растениями, и так как цветы нельзя смотреть при свете лампы, я оставил это на будущее И в заключение —сегодня не выступают ни Федор, ни Дардапелли, ни Лаблаш или кто-либо другой. Конец скверный — и все скверно! Я имею в виду, что сегодня смотрел пьеску в Леопольдштатском театре и билет еще у меня в кармане. Завтра ранним утром —в скорый экипаж, и да сохранит бог кучера! Этим пока ограничиваются все пожелания души моей...

Четверг, в 7 часов вечера.

Покойной почти и до свидания, Вена! Эти строки я пишу в Праге, куда только что прибыл после удачно завершившегося путешествия, хотя начало выглядело скверно, так как я вчера утром опоздал к отходу скорого экипажа и лить потом его догнал. И дальше экипаж чуть не опоздал, так как на последней станции одна из осей дала трещину, и силу чего мы не могли продолжать. рейс с этим экипажем, и все же мы точно но расписанию припыли на место. Я послал за письмами к дядюшке и теперь сижу в ожидании их.

Смотри-ка! Лакей песет мне твое милое письмо, точно доставленное сюда; оно обрадовало меня сообщением о том, что у тебя псе благополучно. Если тебе так хорошо — ведь это мое искреннейшее желание!— то, я думаю, это потому, что, во-первых. ты здорова, во-вторых, и у меня вес шло так хорошо и благополучно. Мое благополучное путешествие и наслаждение духовной нищей породили бы во мне угрызение совести, если бы я узнал, что в это время тебе было плохо. Мне все время не давала покоя мысль, что я наслаждаюсь всем прекрасным и вместе с тем живу лишь догадками и том, что и моей Мари хорошо, и я все время думал, что если тебе хорошо, то и совесть моя спокойна. И все же ты была лишена многих удовольствий, которые я получал один, без тебя. О если бы я мог привезти с собой все то прекрасное, что я видел и слышал! Но это невозможно, и я доставлю тебе по меньшой мере себя самого, а ты, моя дорогая, должна это предпочесть. Ведь именно это—самое главное, не так ли!? Так я задаю себе вопрос и пытаюсь представить твои ответ... Здесь, в Праге, я уже вдвое ближе к тебе...

ГЕГЕЛЬ- ЖЕНЕ 25 июля (1826 г.).

В воскресенье у меня, до обеда, шла конференция при участии 15 господ — была подана подсахаренная вода, но ни у кого не оказалось времени, чтобы выпить стакан. Наше великое литературное начинание наконец учреждено и оформлено1. В следующее воскресенье тоже будем заседать. После того как я проговорил три с половиной часа, обед у Боннов показался мне очень вкусным. Для Блюма, который послезавтра уезжает, это было последней трапезой.

Гегель

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ И ДЕТЯМ 17/8—[1826]

...Мои работы для печатания Энциклопедии — вчера после неисчислимого количества упаковок, проставления адресов переслала наконец в типографию первая партии рукописи, и все это существенные, необходимые и неотвратимые вещи, и сколько это еще продлится, я не могу сказать определенно.

Я живу в полном покое, часто вижу только Ганса, моего верного друга и компаньона. Вчера вечером мы, т. е. факультет, экзаменовали дорогого Гото, и oн наконец сбросил все это с плеч, а он очень боялся и мучился до экзамена2. Вечером они с Гансом были у меня, и я был рад от души. Что же — через восемь дней Гото уже доктор.

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Кассель, воскресенье утром 19 августа 1827 г.

Доброе утро, дорогая! Вчера вечером, когда я ждал, пока мне подадут суи, и размышлял о том, не начать ли писать тебе (было около 10 часов), ко мне пришел, как ты думаешь, кто? Господин Генрих Беер с женой. Можешь себе представить, как мы все были рады столь неожиданной встрече, Так как он отсюда возвращается прямо в Берлин, он тебе расскажет, что встретил меня целым и невредимым.

Путешествие до Кассели было, признаться, не без неприятностей. Самым скверным была первая ночь, в кабриолете было очень тесно, я устроился на прицепе, где нас было четверо, причем па каждой станции нам давали прицеп еще хуже, чем предыдущий. Но начиная от Виттемберга стало несколько лучше. В полдень мы прибыли в Халле, пассажиров стало меньше. Я разыскал Генриха, пообедал с ним и после обеда хорошенько поспал. В 6 часов мы отъехали в Норд-хаузен. Со мной был еще один студент, а скорый экипаж был отличным. Каждый из нас занимал целую лапку, сиденье было прямо как софа, я устроился на ней и заснул — ведь тебе хорошо известно, что я привык спать на диване, — и так проспал почти всю ночь. Вчера, как и позавчера, была отличная погода. Но в эту ночь начиная с полночи пошел сильный дождь. От Нордхаузена до Касселя, т. е. с 6 утра вчерашнего дня, весь путь и проделал в общество студентов.

Вот все, что я увидел с тех пор, как мы с тобой расстались. Теперь одно поручение тебе: передай, пожалуйста, от моего имени экземпляр «Энциклопедии» господину Бееру, которому я потом напишу посвящение. Я забыл это сделать сам перед своим отъездом. Когда вчера я сошел с экспресса, меня ожидал молодой человек — один из моих слушателей и от имени своего отца, конректора Маттиаса, пригласил меня остановиться у них; я, разумеется, не мог принять это приглашение. Кончается бумага, исчерпана и тема. Утром я отправляюсь — наверное в наемной карете. Привет мальчикам.

Г.

ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ Париж! 3 сентября 1827 г.

Теперь, моя дорогая, пишу тебе из столицы цивилизованного мира, в кабинете моего друга Кузена, вручившего мне — скажу об этом сразу — твое письмо от 20-го числа прошлого месяца, из которого я узнал, как идут дела у тебя и у мальчиков, письмо которых меня также очень обрадовало...

Если все делать по порядку, то я должен описать тебе свое путешествие от Меца в Париж. Но лучше всего было бы забыть о самой езде. Мы выехали в 5 часов утра в четверг, сначала перевалили через очень высокую гору, затем проехали Верден, затем ехали по широким равнинам, потом увидели Ste Mene-hould 1еs Isletles в Арденнах — знаменитые моста в первую революционную войну, увидели, в частности, и знаменитую [по сражению] 20 сентября 1792 года ветряную мельницу у Вальми, Лунные горы, и в моей голове столпились воспоминания моей юности, переживавшей все эти события. Видно было в Шалон-на-Марне. При этих названиях и этих равнинах напомни мальчикам о Campi Catalaunici.

Марна уже не покидала нас до Парижа. Долина Марны, где растет шампанский виноград, очень красива, богата и прелестна и тянется на много часов пути. Виноград этот мы впервые попробовали в Ша-лоне-на-Марне, а потом в Жюиньи; затем мы проехали через знаменитый Эперне. Это — как рейнвейн, который лучше всего не пить в самих рейнских областях. Ночью мы снова ехали на некотором отдалении от Марны через Монтре, до этого — Шато Тьерри, а затем уже оказались под Парижем. На расстоянии нескольких часов от Парижа — поля и равнины, покрытые кустарником, не очень красивые, но плодородные. Равнины Мозеля и Марны особенно плодородны, обработаны, там много деревень. Деревни застроены лучше, чем наши немецкие, особенно маленькие города. Наконец, мы направились к Парижу через Бонди и Пантен. За несколько часов до этого была жуткая пыль, такал же или еще хуже, чем у нас в Берлине...

Сюда прибыли между 10 и 11 часами в воскресенье, вчера, я остановился в «Отель де Препс» и тут же разыскал Кузена. Но здесь меня подавляет множество великих вещей и памятников, которые я видел, разумеется, только снаружи или мимо которых проезжал. Бульвары, Пале-Рояль, Лувр, Тюильри, Люксембургский сад и дворец и т. д., вчера вечером видел Елисейские поля, где расположены карусели, кафе, а именно кафе «Амбассадор», «Аврора» — нечто вроде шатров, только за столами людей раз в десять больше. Буржуа со своими женами и детьми и т. д. Проходя по улицам, я вижу, что люди выглядят, как и в Борлине, все одеты так же и лица примерно такие же, тот же вид, но толпа больше.

Сегодня утром я выехал из «Отель де Пренс», временно оставив вещи у Кузена: этот отель очень дорогой. Сегодня утром разыщем какую-нибудь chambre garnie [меблированные комнаты]. Что мы с Кузеном вместе и всегда в сердечном согласии — разумеется само собой. За завтраком долго не сидели (т. е. съели в 11 часов котлеты, выпили оутылку вина), потом — it a a veiller aux interets do Mdc Hegel [надо заняться интересами мадам Гегель], — чтобы письмо это поспело к сегодняшней почте, которая отправляется в 2 часа...

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Париж, 9 сентября (1827 г.)

...Я окружен библиотекой, в которой глубже могу проштудировать и полнить интересы и точки зрения, присущие [французскому] духу. Конечно, у меня мало для этого времени. До сих пор непрерывно стояла хорошая погода, и я бы не хотел, чтобы наступили дожд-ливые дня...

Главное, как я устроился — моя квартира: chambre garnie на Rue Typuoit, гостиница «Император Иосиф II». ЕСЛИ план Ганна еще у вас, найдите на кем это место. Вблизи от него Люксембургский сад, сама улица Тур-нон заканчивается Пале де Пари. Я живу в последнем доме, упирающемся в улицу Вожияр. Таким образом, вы можете точно установить мое местопребывание. Вообще то мое время проходит в том, что я хожу по городу и смотрю достопримечательности, ем и болтаю с Кузеном, который при своеи доверительной дружбе заботится об мне во всех отношениях. Если я кашляну —он тут же и заботится обо мне так же, как о госпоже Эгель. Я, к сожалению, не могу тебе описать здешние достопримечательности, так как это займет чересчур много места. Париж — это город древнего богатства, накопленного здесь за долгие века благодаря усилиям королей, любивших искусство и роскошь, и, наконец, императором Наполеоном, богачами и самим деятельным и искусным народом. Это дворцы, общественные учреждения и сооружения (например, каждый факультет университета располагает дворцом, напоминающим своими размерами здание нашего университета) — их здесь множество. Hallo au vin [винные погреби] — целое здание, состоящее из одних подвальных помещений, огромное сооружение. Неподалеку Jardin des plantea [ботанически!! сад], великолепнейшее заведение: множество зданий с. коллекциями до естественной истории, затем - строения и заграждения для всякого рода животных и зверей, зверинец, аллеи ,оранжереи, грядки. Конечно, все они в три, четыре, десять раз шире, длинее и удобнее, чем у нас; все сделано так, чтобы публика могла это непосредственно видеть, но все защищено таи, что всякая порча или повреждение исключены. Особенно я хотел бы, чтобы ты увидела Пале-Рояль, этот Париж в Париже. Бесконечное множество лавок и богатейшим ассортимент товаров, лавки великолепных ювелирных изделий и украшений просто поражают. Но надо сказать, что каждая улица украшена здесь всеми видами изобилия и великолепия. На каждой улице можно достать все. Например, всюду есть комната для чтения (в каждом кафе, ресторане можно найти все газеты), много их в Люксембургском саду, где за одно су можно прочесть свежую газету. Много также cabinets d'jusance inodorcs [уборных], и вообще здесь все, что нужно человеку, причем это сделано просто, понятно и с соблюдением приличий. Только не следует здесь теряться. Церкви, Пантеон пли Септ-Женевьев — новой церковь и старый Собор парижской богоматери — грандиозные архитектурные сооружения...

Картинная галерея находится в Лувре. Это прямой длинный зал со сводами, увешанный по обеим сторонам картинами, почти необозримой длины, пятнадцать минут ходьбы. Вместе с Кузеном я быстро прошел его несколько дней назад. Вчера я хотел начать более основательное изучение картин ИЛИ ИХ просмотр, и тут оказалось, что время на это было только вчера и сегодня: начиная с завтрашнего дня музей (собрание живописи и древности) закрывается для подготовки выставки картин современных мастеров. Здесь накоплено огромное богатство, прославленные вещи тончайших мастеров, которые мы сотни раз видели в гравюрах: картины Рафаэля, Корреджо, Леонардо до Винчи, Тициана и других. Через полчаса опять направлюсь туда, чтобы встретить там Раумера и Панофку, которых я видел там вчеpa , и договориться с ними относительно сегодняшней нашен встречи после обеда: сегодня воскресенье и храмовый праздник в Сен-Клу (как в Штралау). Кузен советует не идти туда, а посмотреть вместо этого скачки на Марсовом поле. Раумер сегодня добился приема у мадемуазель Марс, он решил побывать у всех артисток! Кузен находит смешным идти к ней и говорит, что он мог бы меня представить Тальма или госпоже Паста, будь они здесь. Кстати, относительно мадемуазель Марс: я, разумеется, уже был в театре, дважды во французском, смотрел там «Alzire» Вольтера и «L'prole de maris» («Школа мужей») Мольера, значит, кое-что из числа самых знаменитых пьес, а другой раз «Эмилию», трагедию по В. Скотту. В «Эмилил» играли мадемуазель Марс и мадемуазель Левер (королева Елизавета); особенно хороша я благородна была Марс, разумеется со своими характерными чертами. У них можно понять каждое слово. Они, как и мужчины, вообще играют сдержаннее, со значительно меньшим патетическим неистовством, чем наши актеры и актрисы. Мужчины посредственные, Лафон, например, самый знаменитый после Тальма, [играет] почти как мясник. Французы вообще спокойнее и четче в выражении своих чувств, чем мы, особенно ты. Сколько раз я напоминал тебе, что ты должна говорить и вести себя без экзальтации?! Но должен сказать, что твоя живость тебе очень идет.

Людей я здесь видел мало и пока мало с кем говорил. В такое время в Париже нет никого. Кузен хотел идти со мной к герцогине Монтебелло, но мы отказались от этой мысли — она больна. Все на даче. Глупое немецкое чувство — честь видеть того и другого и поговорить с ними — здесь совершение неуместно.,.

Дети наши молодцы, они мне пишут хорошие письма, но они должны помнить, что надо писать часто. Тогда я всех вас вместе повезу с собой в Париж.

Из-за еды мы с Кузеном спорим или совещаемся. Если мы обедаем вместе, он распоряжается всем, но как только я оказываюсь один, то я просто не могу разобраться в том, что означают все эти бесконечные листы меню. Но теперь я уже знаю общий стол, на котором все стоит перед тобой и видно, чего хочется, а чего — нет.

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Париж, 13 сентября (1827 г.)

...Моя парижская жизнь в эту неделю однообразна, и писать не о чем, но именно об этом однообразии я и хочу тебе написать, с тем чтобы ты узнала о моей уже прошедшей болезни из моих собственных уст и нечаянно не испытала бы ненужные тревоги. Насколько я помню, я уже писал тебе, что хотел в последний раз посетить музей, и, кажется, это должно было быть в воскресенье. После того как мы пообедали вместе с Кузеном и предприняли длительную прогулку по Елисейским полям до знаменитого Марсова поля, меня ночью схватили боли в желудке. Таким образом, я заплатил свою дань здешней воде на Сены и здешнему образу жизни, как, впрочем, почти все гости Парижа, о чем мне рассказывали уже в пути. Хотя мне и говорили, что для выздоровления врача не требуется, все же Кузен, который нашел меня в этом состоянии на следующий день, настоял на вызове врача и после долгих поисков привел ко мне своего. Этот последний, молодой и очень вдумчивый, начал мен лечить и лечил промываниями, примочками и отварами из трав на французский манер. Хотя я и чувствую себя теперь хорошо, все же не могу освободиться от мысли, что немецкие лекарства меня быстрее подняли бы на ноги... И поскольку я тем самым здесь уже акклиматизировался, то у меня уже есть гарантия, обладая которой я могу остаться в Париже сколько захочу и пока мне хорошо... То, что пришлось за эту неделю упустить, — это открывшийся здесь несколько дней назад английский театр, где позавчера (и сегодня — повторно) ставили «Гамлета» с участием знаменитого Кембла. Раумер, который особенно углубился в изучение театра, там был...

ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ Париж, 19 сентября [1827 г.]

…Пожалуй, никогда нельзя беззаботно полагать или быть совершенно уверенным и том, что письма доходит до места вовремя, дли меня же это двойная забота оттого, что мне хорошо известна твоя щепетильность и беспокойный характер в этом отношении. Но эти вещи, как и мое нездоровье, относятся к тому множеству случайностей, которым мы подвержены и с которыми приходится считаться...

С тех пор я опять много ходил, ездил, смотрел, но решительно оберегал себя от всякого перенапряжения. Расстояния здесь очень велики. Когда ближе знакомишься с парижскими улицами, то суматоха на них начинает надоедать. Всюду одинаковые толпы людей, множество набитых товарами магазинов и т. и. Та же однообразность, что и в Берлине, только несколько иного рода. Я познакомился с некоторыми учеными и посетил библиотеку рукописей. Она, несомненно, богатейшая в Европе. В пятницу я должен присутствовать на одном заседания института, на которое меня пригласил Абель Ремюза (Academie des inscriptions [Академия надписей]) 1... Я много читал и штудировал совершенно независимо от моей болезни. Я намеревался что-нибудь написать в Париже, чтобы целесообразно использовать мое пребывание здесь, однако вскоре оставил эту мысль. В остальном же чтение книг с целью ознакомления с состоянием умов во Франции не прошло бесследно. Много мест здесь я осмотрел ради их достопримечательности, например площадь Бастилии, Гревскую площадь, на которой был казнен Людовик XVI, и т. д. Я прочитал одну книгу по истории Французской революции2 (пожалуй, лучшую из существующих); все это приобретает более зримые черты, когда видишь собственными глазами эти площади, улицы, дома. Театр я вообще оставил на несколько дней, и, признаться, к нему меня не очень тянет. Вчера я смотрел «Отелло» в исполнении английской труппы. Мисс Смитсон исполняла роль Дездемоны. Это — исполнение совершенно особого рода, полностью расходящееся с принятой у нас манерой исполнении. Пение имеет все же некое всеобщее мерило, и всякое отклонение, конечно, тоже относится к манере, однако главное — большее или меньшее совершенство. А в театре бросается в глаза прежде всего момент национального, и к этому надо сначала привыкнуть, это надо прежде признать, чтобы затем иметь основание утверждать, нравится это или нет. Такая страстность, такай дикция и декламация не пришли бы в голову ни одному немецкому актеру, ни немецкой публике. Это, разумеется, трудно описать. То, что чаще всего бросается в глаза, —это как бы сдерживаемое в глубине медлительное, торжественное, похожее на рычание (как рычание львов или тигров) звучание голосов и речи, а потом вновь извергание слогов наподобие треска. Это в какой-то мере коренится в природе английского языка, но и здесь часто говорят очень быстро, кричат до боли и т. д. Я понимал почти все, так как читал пьесу слово за словом в книжечке, которую держал в руках.

Что особенно бросается в глаза — это чрезмерная разработанность мышц губ и щек — кривлянье и гримасничанье, которые выглядят отвратительно. Но все в целом представляет собой новое, примечательное зрелище, во всяком случае это высокое и основательное развитие искусства, смелость, свобода и углубление, к которым мы не привыкли и которые у нас являются лишь поводом для карикатур. Я, наверное, посмотрю все эти еще несколько раз.

Четверг, 20 сентября.

Предыдущий текст я написал вчера до обеда. В 10 часов я поехал в Сен-Дени и Монморанси вместе с Payмером и его компанией. Там знаменитый собор, усыпальница французских королей. Внутри он был обит черной материей в знак траура, так как вчера здесь кого-то отпевали. В Монморанси есть поместье, называемое Эрмитажем, где одно время жил Руссо. Здесь много мелких реликвий, оставшихся от него, в том числе куст розы, посаженный им. Из-за этого место посещается многими как бы паломниками, причем едут на ослах, что проделал и я сам. Монморанси расположен на высоком месте, но за ним еще большие возвышения. Отсюда до Парижа два часа пути, виден Монмартр и большие, богатые, усыпанные деревня ми и домами paвнины. Вокруг Парижа красиво, плодородный, разнообразный ландшафт, не удивительно, что парижане проводят за городом так много времени... Сегодня вечером и яду и итальянскую оперу слушать знаменитую Пезарони. До обеда пойду смотреть картинную галерею в Лувре.

Ничего не написал еще тебе о том, как здесь одеваются женщины. Одежда их, должен сказать, очень простая, и я не заметил ничего такого, что ее отличало бы от одежды берлинских женщин. Конечно, я не видел еще haute societe [высшего света], но в театрах достаточно много люден с положением. Шляпы, которые я вижу всюду, соломенные, почти все они с белой лентой, длинной, накрахмаленной и выступающей в сторону. Поля, разумеете», круглые, однако на более роскошных шляпах водружают цветы и вообще все что можно... Теперь несколько слов относительно того, что ты мне написала. В день рождения Иммануила он, видно, вспомнил о моей любви к нему и о моих напоминаниях и пожеланиях, чтобы он и впредь был молодцом и прилежным мальчиком. Письмо от Гёте я получил.

... Постепенно наступает времи думать о сроке и способе моего отъезда из Парижа. Длительное путешествие в дилижансах и скорых экипажах далось мне тяжело, и я думаю о них неохотно. Мне в высшей степени приятно, что Кузен поедет со мной через Брюссель, он едет со мной до Кёльна, chose convenue [мы уже твердо договорились]. Оттуда рукой подать до Касселя, а из Касселя — прямо в Берлин... Когда я вернусь, мы будем говорить только по-французски.

21 сентября.

Вчера и смотрел «Ромео и Джульетту» в постановке английской труппы. Джульетта была хороша, но не на самом высоком уровне, как, например, госпожа Крелингер. Кэмбл, игравший Ромео, в первых четырех действиях был совершеннейшей посредственностью, в последнем же действии — чудовищным и безумным. Теперь я увидел английское неистовство во всем его блеске. Просто диву даешься, как они извращают Шекспира. В последнем действии, когда Джульетта просыпается, а Ромео еще жив, хотя уже принял яд, разыгрывается сцена, в которой оба они выходят из себя от безумства и гнуснейшим образом неистовствуют. Точно так же они извратили сцену первой встречи Ромео с Джульеттой. Получается, будто он любит ее уже заранее, присаживается на кресло около нее, прежде чем заговорить с ней, а когда няня их прерывает, Меркуцио начинает с ней свои шуточки, чтобы те могли подольше поговорить друг с другом.

Я не мог бывать во Французском театре так часто, как первоначально намеревался, Маленькие пьесы очень милы, но я быстро ими пресытился. Это развлекательные вещицы, которые быстро улетучиваются из головы. Мадемуазель Марс теперь играет только в «Эмилии», в которой я ее уже видел. Пезарони пела вчера, но мы предпочли англичан, которые играют поблизости (в Одеоне).

ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ Париж;, 26 сентября (18)27

...Мы решили выехать приблизительно в следующий понедельник, но это дело нельзя доверять Кузену. Если даже мы уже десять раз сказали друг другу — convenu [договорились], то все равно все начинается заново. С моим здоровьем все в полном порядке. Я аккуратно, как благоразумный немец, обедаю в час или в половине второго, но умеренно. Парижские порядки или, вернее, беспорядки идут еще со времен революции, которая в этом смысле еще в полном разгаре. Об английском театре я писал тебе в последний раз. На следующий день я был во французской опере, а еще через день — в итальянской и, наконец, в Большой французской опере и на балете. Но как мне все это описать! Голоса описывать невозможно. Во французской опере или мелодраме (в Одеоне) поет госпожа Шютц, у которой сильный и превосходный голос (в роли Танкреда), она хорошо играет, у нее приятная внешность и держится она свободно. Если при силе ее голоса у нее еще будит гибкость, мягкость и школа, она станет первоклассной певицей. У госпожи Гарсия в итальянской онере чистый, не очень сильный, но хорошо поставленный глубокий голос. Но что мне сказать о госпоже Пезарони (Тебальдо)? Маленького роста, почти сутулая, лицом — точь-в-точь жена доктора Хейзе с той лишь разницей, что она не одноглазая. Зато в некоторых пассажах она отвратительно вытягивает рот набок, голос ее несколько скрипуч, но у него такая сила, такой металлический тембр как низких, так и высоких тонов, что нельзя ей не изумляться. Считают, что она своими данными наиболее- близка из живущих сейчас певиц — Каталани, Но она, конечно, еще далека от нее. Во французской опере лучший бас —Дериви. Помимо названных нет ничего примечательного, но они не безнадежны. Посредственны, по не плохи... Здешняя публика очень доброжелательна. Особенно когда на сцене разыгрываются моральные или душещипательные эпизоды, они приводят публику в волнение и она дарит много аплодисментов даже тогда, когда певицы или артисты больше ничем их не заслужили. Чистая музыка «Эдипа в Колоне» все еще правится п так же чисто исполняется, сейчас ставят почти только эту оперу. Для приезжих — большое неудобство, так как многие недели подряд, особенно в такое время года, ставится одно и то же. В Большую оперу трудно попасть. Там начинаются спектакли в 8 и 12 еще не кончаются. Сначала дают Эдипа в трех актах, затем — балет в трех актах. Зал набит битком.

Что мне сказать о балете? Здесь превратили в балет сюжет, который ни одному человеку и в голову не приходил, сюжет, связанный с сомнамбулой. В первом акте танцуют с различными выкрутасами, но тут есть и действие; грацию, жизнерадостность, подвижность можно видеть в игре кордебалета. Во втором акте через окно, по лестнице вступает в комнату некоего господина сомнамбула с лампой в руке и, помолившись на коленях, ложится. (Французы вокруг меня говорили, что она, наверное, протестантка, потому что она молится не в церкви; протестантские церкви здесь официально называют «храмами».) Господин из чувства благоговении выходит через то же окно и оставляет ее одну, а публика в это время сильно аплодирует, одобряя его добродетельной поведение. Третий акт начинается с негодования жениха сомнамбулы, который возмущен тем, что нашел ее спящую в апартаментах господина. Этот последний объясняет ему и всем, что она пришла в его комнату как сомнамбула. Но его не хотят ни слушать, ни понять. И вот она еще раз появляется на крыше с лампадой в руках и поднимается вверх по полуразрушенной, опасной стене. Все завершается примирением. В последних двух актах уже не танцуют, но с большой грацией и живостью исполняют пантомимы, но всегда, кстати, понятные.

Вчера я был в Сен-Клу. Это красивая местность, на берегу Сены, изгибы которой здесь образуют почти кольцо, окаймленное откосами, покрытыми виноградниками; перед глазами Париж со своими красивыми башнями, куполами и бесчисленными домами.

Почти все дни я провожу с Кузеном. Но режим дня, к которому я вернулся после болезни, мешает нам встречаться еще чаще. После болезни я придерживаюсь правил немецкой кухни и обедаю в час дня, а он — в пять часов...

Сегодня отвратительная погода, хотелось бы, чтобы в пути нас сопровождала хорошая, но при всем том я был бы искренне рад оказаться вновь у нас в по-настоящему теплой комнате (здешние комнаты имеют большей частью кирпичные полы)...

ГЕГЕЛЬ — ЖЕНЕ Париж, 30 сентября (18)27 г.

Дорогая моя, тщетно ждал я в четверг и в последующие дни письма от тебя. Но надеюсь, что ты не писала, думая, что письмо твое может не застать уже меня в Париже. Я не стану теряться в ненужных догадках и просто буду считать, что все вы в добром здравии... Наш (т. е. Кузена и мой) отъезд назначен на завтра или послезавтра. Наши паспорта ужо готовы. Я бы хотел застать на почте в Брюсселе письмо от тебя.

Из здешних моих дел рассказывать можно только о театре. Не стану более подробно рассказывать тебе о том, как я присутствовал на одном заседании Академии наук, ни дел там физиономии знаменитых ученых, с некоторыми из них беседовал, других некая, но найти не мог, как я занимался в библиотеке, где сейчас начались отпуска и в связи с этим сделан перерыв в работе. Должен только сказать, что все эти успешные и безуспешные встречи, случаи, когда почти уже все сделано для той или иной цели, по последняя все же не достигается только из-за каких-то непредвиденных событий, отнимают очень много времени. В театре я с тех нор смотрел в основном два представления. Одно — «Семирамида» Россини в итальянском театре, где вновь пела Пезарони (Ниньяс) и синьора Благие (Семирамиду). Опора превосходна во всех отношениях — великолепно исполнение, как великолепна и сама музыка. Весьма печально, что в Берлине считают россинневской только такую вещь, как «Итальянка в Алжире», или выдают ее за таковую. Я понимаю, что в Берлине немногое поставишь. Был очень рад еще раз слушать синьору Пезарони. Она не только великолепно поет, но и играет очень тепло, живо и с пониманием. Однако французское драматическое искусство во всем его величии я увидел вчера в постановке («Тартюфа» и «Валерии» (у нас она называется «Слепая Эмилнл»). В обеих вещах играла мадемуазель Марс. Ею можно только восхищаться. Спокойная осанка воспитанной женщины, которая, несмотря на свой возраст, выглядит еще, особенно en face, очень хорошо со своими подвижными красивыми глазами. Голос ее совершенно чистый, выражение всегда правильное, разумное, а где надо —полное чувства, особенно в «Эмилии», где едва ли у кого глаза были сухи. У нее взгляд открытый, не такой неподвижный, как у Мюллер, она движет и веки, глазные же яблони —лишь немного. Она очень трогательна и точно передает истинный смысл роли, ее внутреннюю осмысленность. Представление много раз метали смотреть многочисленные «ист»! из-за того, что многие то кашляли, то чихали, то вздыхали. Только по игре Марс я сумел понять, что «Тартюф» — комедия и почему он — комедия. Голь Тартюфа отлично ИСПОЛНИЛ МИШЛО. Хорошо играли также Оргона, характер которого в основном должен быть комическим, но всяком случае не должен быть просто глупым. Служанка благодаря игре актрисы становится тут одним из ведущих персонажей. В Валерии все роли превосходны и артисты сделали все для того, чтобы пьеса глубоко запечатлелась. Как же наша критическая свора изрыгает вечно ругательства в адрес Скриба, автора «Валерии»?

Вчера я был в Версале и осматривал собранные там сокровища, а также большой и малый Трианон. Они меблированы, версальский же замок — нет. Поэтому можно увидеть только великолепие его дверей, стен, потолков и стенных росписей, причем последние совершенно новые и посредственные. Парки устроены и старо-французском стиле: широкие площадки, обсаженные стриженым кустарником, маленькие рощицы, различные боковые сооружения из фонтанов, статуй, колоннад и т. д. Число мраморных статуй в парке доходит до 130, оранжерея просто поразительна, самое старое дерево посажено в 1420 году! Около обоих Триаионов — английский парк, очень милый, но и здесь есть фокусы в виде искусственных скал и швейцарских домиков. Особенно увлекаются фонтанами, но мы их. правда, не видели, увидели же лишь множество Нептунов, тритонов, лягушек и т. д.

По возвращении с этой экскурсии Кузен вручает мне твое долгожданное письмо, где ты пишешь о моей болезни и своем беспокойстве... Иммануил спрашивает, из-за чего я заболел? Он ведь должен знать, что я ужо не такой маленький сорвиголова, как он но уже старый папа и хочу дожить до глубокой старости и быть здоровым для того в первую очередь, чтобы растить его и его брата и внести в это свой вклад, и для того еще, чтобы как можно дольше делить с тобой, моя дорогая, удовлетворение исполнявшимися надеждами, о которых мы недавно напомнили ему в день его рождения...

Ты замечаешь, что я пишу тебе из Парижа не так горячо и не с таким воодушевлением, как из Вены, и что ты об этом уже говорила моим друзьям. Очень может быть. Но ведь все то, что я пишу, — очень бегло, и чувствуется, что обо всем этом можно было бы. писать гораздо больше. Ты должна учесть и то, что я потерял много времени из-за болезни и что всего так много и здесь такие расстояния, что нужно быть физически очень крепким, чтобы суметь все это охватить, и очень важно пребывать здесь значительно дольше, чтобы ознакомиться со всем этим и проникнуться им более основательно. Почва тут благодатная, по необходимо несколько недель только для того, чтобы выйти из оцепенения и привыкнуть ко всему этому блеску и разнообразию. Сегодня, например, мы ходили смотреть одну бойню. В каком городе мира я бы еще решился посетить бойню? Но эта — одна из тех достопримечательностей Парижа, которыми он обязан Наполеону, как и сотнями других великих творений... Затем мы были на Монмартре, откуда можно обозреть все богатство домов и плодородные, великолепные, полные жизни ландшафты, окружающие Париж. Был я и во дворце Палаты депутатов. Да этого мы увидели Биржу, сооруженную Наполеоном. Прямо храм! В половине шестого я ужинал вместе с Кузеном и Форьелем (издателем греческих песен, которые переведены и на немецкий язык). Несколько дней назад я обедал вместе с Минье, Тьером, Мустоксидисом, Форьелом и другими. Короче говоря, в Париже надо провести полгода, чтобы как следует ознакомиться со всем тем, что вызывает истинный интерес, и, привыкнув, утратить интерес ко всему тому, что сразу бросается в глаза и кажется достойным вниманием. Кузен часто меня высмеивал за то, что я хотел что-нибудь посмотреть, руководствуясь совестью путешественника и книжкой «Manuel des Etrangers» [«Руководство для иностранцев»].

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Брюссель, 7 октября 1827 г.

Итак, я в Брюсселе, в доме моего друга господина вал Герта, и держу в руках перо, только что очинённое за один миг, одним движением госпожой Герт. Ты видишь — мои слова о том, что и собираюсь покинуть Париж, были серьезны, а ты в письмо, которое только что принесли из почты по моей просьбе, выражаешь сомнение в том, что это произойдет так скоро...

{...] В Брюгге я видел весьма ценные, великолепные оригинальные произведения Ван-Денка и Хемлинга и не могу нарадоваться тому, что имел счастье их созерцать. Там я видел «Марию с младенцем» — мраморную скульптуру работы Микеланджело 1. Чего только нет в этих Нидерландах! Во всей Германии и Франции нет ни одного произведения Микеланджело, а в Нидерландах есть этот созданный им великолепный образ Мари», совершенно своеобразный в своей торжественной возвышенности и превосходно выполненный, и еще большая по размерам бессмертная скульптура, которую я видел в Бреде четыре года назад. [...]

ГЕГЕЛЬ—ЖЕНЕ Веймар, 17 октября [18]27 г.

[...] Вечером, при заходе солнца, я прибыл сюда. Переодевшись, я отправился к цели этого отклонения от пути — к старому почтенному другу. Дом был освещен. Великий герцог обещал прийти к чаю. Я все же велел сообщить о моем прибытии. Гёте принял меня весьма дружески и сердечно. Мне было что ему рассказать, Через полчаса вошел старый великий герцог. Но я должен добавить главное: когда я вошел к Гёте, там был уже —кроме Римера—и Цельтер. Гёте представил меня милостивому государю, и я сел около него на софу, кажется, с правой стороны. Он стал спрашивать о Париже — он несколько глуховат. ...Так прошел вечер, Ример и Цельтер благоразумно сидели в соседней комнате, так что мы разговаривали со старым господином, насколько можно ,было, до половины десятого вечера. Гёте все время находился около нас, и я постепенно понял по его поведению, что старый господин глуховат и что если разговор прерывается, то не нужно стараться начинать снова, а нужно ждать, пока ему самому не придет в голову какая-нибудь мысль. Вообще же все шло очень непринужденно и мне пришлось два часа провести на софе как пригвожденному. Великий герцог посоветовал мне осмотреть его ботанический сад в Бельведере. Сегодня утром я поехал туда в 10 часов вместе с Цельтером: Гёте заранее велел держать для этого готовым свой экипаж. Это действительно большой и обширный сад. Сам герцог —великий ботаник, и в саду можно видеть прекрасные экземпляры растении, но мы оба были не такими уж знатоками, чтобы все оценить по достоинству. В полдень мы опять пришли сюда. Я нанес визит господину и госпоже Швендлер, и они очень сожалели, что тебя не было со мной, что меня целиком захватил Гёто и т. д. Затем прогулка по знакомым дорожкам парка, по которым я ходил 25 лет назад, мы приветствовали берега Ильма и его тихие волны, которые слышали не одну бессмертную песню. В 2 часа — обед у Гёте, превосходный, и он был вознагражден нашим прекрасным аппетитом. Госпожи фон Гёте, ожидавшей вскорости родов, не было за столом, а была ее сестра, мадемуазель фон Погвиш, очень живая, гофрат Фогель, врач, некий д-р Эккерманн, секретарь Гёте, два внука, сын, Цельтер и я; я сидел рядом с Гёте, справа от меня сидела мадемуазель. Веймарские гости воли себя тихо, а мы были очень разговорчивы, веселы, хорошо ели и пили. Мне пришлось много рассказать Гёте о политических и литературных делах и направлениях во Франции, и это его интересовало прежде всего. Он очень крепок, здоров. старый, но все еще молодой, всегда тихий, и у него такая почтенная, добрая, благородная голова, что, смотря на него, забываешь, что перед тобой — гениальный муж с неукротимой энергией своего таланта. Мы с ним —старые и верные друзья, мы просто мыслим едино, и никто из нас не следит, кто и что сказал, да как сказал, мы хотим видеть и слушать друг друга не ради славы или чести, что вот услышали то и это. После обеда его сын очень выразительно сказал мне, как Гёте был рад, надеясь, что на обратном пути из Парижа я навещу его. Он вообще очень подробно говорил о своих отношениях с отцом и чувствах к нему, и надо сказать, что Гёте в своем преклонном возрасте и при своем образе жизни весьма счастлив, будучи окружен такой любовью и заботой, и потому он должен любить и ценить сына. Сегодня вечером я снова был в театре, а теперь пишу тебе письмо. Я бы хотел еще прибавить о наших планах и решении поехать, наконец, домой. Гёте хочет оставить нас с Цельтером у себя на завтра, поэтому мы выедем послезавтра. [...]

ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ Карлсбад, четверг, 3 сентября [18]29

Дорогая моя! Меня крайне обрадовало то, что сразу после своего прибытия сюда я застал письмо от тебя и Иммануила, датированное днем моего рождения. Очень вас благодарю за то, что вы так тепло обо мне вспоминаете. Меня весьма обрадовало письмо Иммануила. Добрый дух любви к отцу, в котором написано письмо, — о, как бы я хотол, чтобы он всегда оставался таким! Я также признателен Карлу за его поздравление. Из писем, которые я отправил из Теплица и Праги, ты уже должна знать о нашей трогательной и сердечной семейной встрече. Твоя мать и твоя тетя обеспечили меня кровом и пищей, то же сделали Мельникер — в Теплице и твои дядя и его пражская тетя — в Праге, и я смею быть уверенным, что им принимать меня было так же приятно, как мне было приятно быть среди них. Я, по-видимому, пришелся по нраву дяде с его сердечностью и искренностью, и мы можем надеяться когда-нибудь принимать его у себя в Берлипе. В качестве задатка я оставил у него карту, по которой можно проследить путь от Берлипа до Теплица, за которую ты, надеюсь, уже поблагодарила от моего имени своего родственника Альдефельда или еще поблагодаришь его. Карта очень точная, очень удобно иметь ее при себе.

Итак, сегодня утром между 9 и 10 часами я прибыл сюда после того, как выехал вчера вечером из Праги; дядя лично доставил меня на почту, причем был весьма ласков со мной.

Пятница, 4 сентябр

Сегодня я уезжаю отсюда и буду писать это письмо в течение нескольких дней. Мое письмо отправилось в путь на Праги, наверное, позавчера, и в нем содержатся все необходимые сведения о дальнейшем моем путешествии. Вчера я осматривал целебные источники, которые опишу тебе более подробно устно, после возвращения, а также другие источники и сооружения и забрался на Хиршширунг. Карлсбад стоит на Тёпеле, реке, ширина которой равна ширине Шпрее около нашего дома, но она более быстрая и живая. На обоих ее берегах проложены улицы — частью прямо по берегам, частью несколько дальше, где стоят ряды чистых, красивых, большей частью двухэтажных домов, за которыми (по так, как у нас) с обеих сторон возвышаются горы, заросшие лесом. Вообще-то долина прямая лишь на небольшом расстоянии, а так она имеет изгибы по течению реки, и по расположению гор, сама долина какая-то очень уютная, а проложенные дорожки делают горы легкодоступными и прогулки по ним очень приятными.

В ожидании дам, которые прибывают на днях: одна — сегодня поздно вечером, другая — и понедельник утрой (с ней во вторник я должен ехать дальше), я встретил одного из своих старых знакомых — Шеллинга 1, о котором мне сообщал д-р Миттербахер. Он приехал сюда несколько дней назад, один, как и я, с тем чтобы в отличие от меня пройти лечебный курс. Вообще-то он весьма здоров и крепок. Принятие целебных ванн для него лишь профилактика. Мы оба были очень рады и встретились как старыуе и искренние друзья. Сегодня после обеда мы совершили совместную прогулку, а затем, в кафе, официально узнали о взятии Адрианополя в австрийской газете «Beobachter»2. Мы провели вместе и вечер. Я завершу сегодняшний свой труд этими строками, вспоминая о тебе, если только госпожа фон Валь не развлечет меня, прибыв ночью.

Воскресенье. Вчера я был посвящен в питие воды из источников, обедал с Шеллингом, забрался на гору «Три креста», а вечером встретил госпожу фон Валь и поместил ее в моей гостинице средней руки, о чем пишу вкратце, так как госпожа фон Валь хотя и отменила и настоящее время ослов [для путешествия в горы], но все же собирается забираться пешком на гору «Три креста» а ждет меня. Поутру я продолжал свое водолечение — полечившись два-три дня, я уже не ощущаю никаких болей в груди. Сегодня утром была плохая погода, и все же мы совершили прогулку к «Графу Больца», т. е- пообедали в гостинице «У золотого щита». После обеда я заказал в своей гостинице вторую комнату для дамы, следующей со мной в Карлсбад. Завтра утром она приедет, а послезавтра я начинаю путь, следуя по которому привезу ее к тебе.

Это письмо я хочу отнести на почту сегодня, с тем чтобы оно отправилось как можно скорее, а с ним вместе — мои приветы и поцелуи всем вам,

твой Гегель,